Вот почему, не говоря уж о любви и верности, Кадиш не отказывался от матери. Она была не просто его связью с прошлым, она дала начало этому прошлому. Фаворита уходила в глубь времен, как и слово «Познань».
Большого почтения к бабушке Пато не испытывал. Но понимал: для Кадиша эта связь важна – и проявлял к отцу положенное уважение. А Кадиш ничего другого и не требовал, так что, если он просил Пато сходить на ее могилу, тот никогда не отказывался. Как положено у евреев, они взяли по камешку и положили на надгробие Фавориты. Потом, следуя уже западным обычаям, Пато достал из сумки с инструментами свежие цветы. Маленький букет в месте последнего упокоения бабушки – единственные цветы на этом кладбище.
– Молоток, – сказал Кадиш и протянул руку.
Пато посмотрел на нее.
– Это же осквернение, – сказал он, но молоток подал.
Кадиш набрал в грудь воздуха, поднял молоток и на выдохе нанес удар. Удар на камне следов не оставил, но дал отдачу, подкинув руку Кадиша. Камень меж тем не поддался.
– Никто ничего не оскверняет, – сказал Кадиш и вытер пот со лба. – Мы здесь для того, чтобы не допустить большего зла. Я скажу тебе, чем мы здесь занимаемся. Эта работа нужна миру, в котором правит стыд. Есть чувство вины, нет его – тут и без нас все разнесут в пух и прах.
Кадиш еще раз ударил по камню, более крупному и темному, чем те, что по соседству. Под ним лежал Бабак Сефард Лапидус, и Кадиш начал с клички. Зубило соскользнуло и оцарапало Кадишу косточки пальцев.
– Теряешь хватку, – заметил Пато.
Кадиш протянул инструмент сыну.
– Я в этом участвовать не буду, – отказался Пато.
– Ты уже участвуешь. Или у тебя есть другой способ кормить и одевать себя при инфляции в триста процентов?
Кадиш потряс пострадавшей рукой.
– Это принуждение, – сказал Пато.
– Вообще-то это называют работой.
– Нет, – возразил Пато. – Не когда это против твоей воли.
– Кто вообще работает по доброй воле? Тоже мне, марксист нашелся. Не работай. Иди ешь свои книги.
– Ненавижу тебя, – сказал Пато.
Как и многие их разговоры в последнее время, этот закончился ничем. Цель не достигнута, понимание тоже. Но время в обществе сына Кадиш ценил при любых обстоятельствах.
Он ударил еще раз – безрезультатно.
– Таким камнем камины облицовывать, а не класть их в изголовье Сефарда. Человек-то он был хороший.
– Ага – сутенер, убийца и ворюга, как и вся эта публика.
– Тебе-то откуда знать? Если ты что про них и слышал, так только от меня.
Кадиш оттолкнул сына и вытащил из сумки кувалду. Прижал зубило к плите под острым углом, широко расставил ноги. И хоть лишнего шума не хотелось, поднял руку и ударил что есть силы. Слово «Бабак» отлетело почти целиком, и воздух наполнило такое зловоние, что Кадиш даже отвернулся. Зловоние, как и звук удара, тут же рассеялось. Кадиш ударил еще раз – отбил кусок мрамора, и в воздухе снова ощутилось зловоние.
– Не иначе как ты его потревожил, – предположил Пато.
– Чушь! – возразил Кадиш. – Это камень воняет.
– Ты что-то потревожил. Доигрался. Покойник-сутенер – вот его делишки и дурно пахнут.
В офисе было всего две комнаты. Лилиан и Фрида занимали первую, Густаво сидел во второй, за проходной. В их комнате стояли еще два свободных стола для новых сотрудников, которых Густаво и не думал нанимать. Работа Лилиан и Фриды, естественно, захлестывала и эти столы, так что посетители могли предположить, что у Густаво четверо сотрудников. Их никто не разубеждал.
Лилиан начала работать у Густаво секретаршей, и со временем он помог ей разобраться в страховом бизнесе. Она не просто разобралась в нем, но освоила его до тонкостей, так что в конце концов Густаво превратился в сибарита, о чем всегда мечтал. Он уходил обедать с любимыми клиентами, обхаживал новых, но времени все равно оставалось в избытке. Чтобы как-то его заполнить, по средам он играл в гольф, по понедельникам с утра плавал, после чего шел завтракать в Конный клуб. Лет десять назад он взял на работу Фриду – отвечать на звонки, заведовать офисом и потихоньку разгружать Лилиан от административных обязанностей. После такого повышения Лилиан последние десять лет смотрела на мир, высоко подняв голову.
Густаво потер макушку ладонью, сначала разгладил, а потом взъерошил волосы.
– Давай запишем в счет отпуска, – сказал он и улыбнулся. Заработанных отгулов у Лилиан хватало, но обратилась она к нему, как бы прося об одолжении. Она знала, что Густаво ее эксплуатирует, что без нее ему не обойтись. Но он тоже это знал, и иногда его мучила совесть, поэтому его себялюбие Лилиан считала безвредным недостатком.