— В Дании в понедельник в рестораны не ход — ят! — вдруг завопила сестра. Так орут, когда режут. — В Дании в понедельник в рестораны не ходят, — она сотрясала своего брата, — ты слышишь, не ходят!
Вся ярость, накопившаяся за месяц, вырывалась из её глубокого рта, ушей и ноздрей: — В понедельник! …в Дании!..в Дании… в понедельник! в рестораны! …ходят! не!..
Минут семь она повторяла эту фразу. Потом обессилела. Выпустила Оскара и откинулась в кресле. Муж был тут же.
— Вы что‑то хотите сказать? — с надеждой спросил Оскар. — Ходят или не ходят?
Муж покачал головой и закурил сигару.
— Чтоб ты сгорел, — улыбнулся Оскар, — я не уеду, не услышав от тебя слова.
И тут вдруг открыл рот Ивар.
Он был возмущён.
— Кричать на моего брата?! Для этого ты его вызывала из Риги?!
Отдых на свободе? Ноги моей здесь больше не будет!..
Ивар переехал в гостиницу и забрал с собой Оскара. Тот был спокоен. Ивар угощал его венским шоколадом.
— Почему ты спокоен, — возмущался он, — ты даже не возмутился! Не удивился! Ты даже не заметил!
— Чего? — не понял Оскар.
— Как она орала.
— Я замечаю только, когда она молчит. А она всегда орёт. Я думаю, что она меня выписала из Риги, потому что в Дании ей не на кого орать. Я чувствую себя здесь лишним — этот муж, эти викинги…
— Скажи ей об этом, — посоветовал Ивар.
— Я говорил.
— Ну и?..
— Она не слышит.
— У неё есть прекрасный слуховой аппарат.
— Когда я говорю, в кого она превратилась — она его отключает.
— Прости её, ей за семьдесят.
Оскар вздохнул.
— Я, пожалуй, поеду домой. Мы тут не понимаем друг друга. Я приехал к Сарре, а встретил Сельму. Я не с ней ел чернику, не с ней собирал янтарь. Не её ноги вместе с моими свисали над нашим огородом с крыши нашей дачи. И не её щеки были перепачканы свежей вишней в знойный июль, понимаешь, Зяма.
— Меня зовут Ивар, — вновь повторил тот.
В воздухе повисла тишина. Было слышно, как в Северном море идёт волна.
— Дорогой мой брат Ивар, — вдруг сказал Оскар, — завещал ли ты мне второй этаж, мой любимый брат Ивар, с туалетом справа?
Ивар не удивился.
— Что за вопрос? — ответил он, — но я переписал. Как ты его увезешь? Я тебе завещал яхту и селедки.
— А мыло?!
— Ну, конечно! У вас же нет мыла. Два ящика мыла. И потом — если ты останешься — я отдам тебе второй этаж. Будем вместе. Всегда вместе…
— Что значит — всегда вместе?! — Оскар что‑то почувствовал.
— Ну как?.. Прекрасное солнечное место. Под сосной. Я слева, Сарма справа, Берта и Хендрик — чуть поодаль, и сразу ты! Хочешь?..
— Я хочу жить! — завопил Оскар, — жить!..
— Живи, — успокоил Ивар, — кто тебе мешает. Твое место всегда за тобой! Если я его куплю сейчас… Завтра мы полетим в Осло и купим.
— Не — ет! Завтра я полечу в Ригу. Я хочу домой! Завтра я улечу в Ригу.
— Почему, Оскар? Куда ты торопишься?!
— Неужели ты не понимаешь, мой дорогой брат? Я же еще не купил места на кладбище…
Вундеркинд из Севильи
Мы бродили по еврейскому кладбищу на Масличной горе. Было около полудня, палило солнце и Эли рассказывал, как иорданцы разграбили кладбище.
— Надо бы это забыть, — говорил он, — но я не могу. Тут лежит мой отец — он был профессор на Скопусе. Они сначала его зарезали, а потом, много лет спустя, осквернили его могилу. Вот Хава, белая плита, с ней вместе мы бегали в школу, это Фроим, учитель истории, это — Шаул бен Пейсах, известный еврейский писатель. Вы, наверное, слышали о нём?
— Нет, — признался я, — никогда.
— И не только писатель — поэт, композитор, живописец. Он умер совсем недавно. Когда‑то его звали Паша — маляр, русский босяк, который сделал для евреев больше, чем целый взвод пейсатых из Меа — Шеарим.
— Как он попал на еврейское кладбище? — спросил я.
— Из Ленинграда, — объяснил Эли, — с Поварского переулка, где он жил с Тоней, своей женой. Вот она, лежит рядом — Сарра — Энтл… Вы знаете, так уж получилось, что самое лучшее для меня сделали хохлы. Я с Одессщины, идёшь, бывало, по полю, ночь падает, на шаг вперёд ни черта не видать, постучишь в первую хату — тебе откроют, крынку молока поставят, яйца с салом подадут, постель постелят… Так вот Паша, великий еврейский писатель… Мазал он стены своей кистью и жил тихо, в полуподвале, с окном на ноги прохожих. Соседей распознавал по обуви: валенки — дворничиха Маруся, калоши — еврей Шац, рваные боты — бабка Молоткова, сапоги — отставник Лисицын.
Отставник иногда заходил к нему с початой бутылкой «Московской».
— А знаешь ли ты, Паша, — душевно говорил он, — что евреи не воевали?
Паша этого не знал. Он был знаком всего с двумя евреями — и оба казались ему людьми неплохими. Врач Черномордик вот уже десять лет, правда, безуспешно, лечил Тоню от бесплодия, а профессор — еврей всегда подбрасывал ему на опохмелку.
— Так вот, чтоб ты знал — твой профессор не воевал, — сообщал Лисицын, разливая. Отстань от него, Лисицын, — просил Паша. — У него руки дрожат, он старый.
— А в войну он тоже был старый? — не унимался отставник. — Ему в войну и шестидесяти не было, этому еврею.
— Я слышал — он какой‑то танк придумал, — оборонялся Паша.
— Танк всякий может придумать, — ворчал Лисицын. — Даже немцы — и те понапридумали…
Обстановка у Паши с Тоней была бедная — ободранная кушеточка, шкаф без зеркала да пару стульев, на которые было лучше не садиться. Были у них и две книги — «История КПСС» и учебник «В помощь начинающему маляру». По вечерам они слушали радио — «Театр у микрофона», и Тоня часто плакала над разбитой любовью, особенно в «Бесприданнице». Паша малярничал, Тоня нянчила в яслях, и была у них одна мечта — купить мотоцикл «Крылья Советов» и махнуть на нём в Крым, побарахтаться в тёплых волнах.
— В Крыму одни евреи, — сообщал Лисицын, — в воду невозможно войти. Сразу на них натыкаешься… Кстати, Паша, ты знаешь — евреи не воевали…
— Что вы всё о евреях да о евреях? — спрашивал Паша.
— А о ком же ещё, — удивлялся Лисицын, — о киргизах, что ли?..
Все вокруг считали Тоню с Пашей людьми порядочными и трудолюбивыми.
Профессор — еврей даже однажды заметил:
— Вы такие люди симпатичные… Странно, что у вас до сих пор ни одного обыска не было.
Паша долго думал, но так и не понял, на что намекал профессор. Почему их должны были обыскивать?
— Почему нас должны обыскивать? — спросил он профессора, — мы честные люди. Да и что у нас можно найти?..
Хотя что было искать у других? А обыски, меж тем, шли повсюду — и у профессора — еврея и даже у отставника Лисицына.
— По ошибке, — объяснял Лисицын, — они думали, что я какой‑нибудь лейтенантишко. А когда они узнали, что перед ними гвардии полковник да увидели медаль «За взятие Будапешта» — они сразу варежку‑то и прикрыли…
Пашу иногда приглашали на обыски понятым, но он всегда отказывался, и вместо него шла бабка Молоткова.
— Интересно взглянуть, — говорила она, — что у людёв есть. Иногда такое увидишь… В прошлый четверг купальник немецкий обнаружили — надеваешь — а усё равно усё видно… Если б не
обыски — я б совсем необразованной была. Со скуки бы сдохла.
На кино у меня денег нет, у театры пойти не в чем — не в сарафане ж… И потом — я понятая получше Маруськи. Та храпит, дура. А я приглядываюсь, от меня ничего не спрячешь — в прошлый понедельник, не поверишь, ширинку на молнии видела! Со смеха сдохнешь…
Однажды ночью постучали и к Паше. Он тяжело поднялся и, ещё не проснувшись, в синих трусах, пошёл открывать. В дверях стоял профессор — еврей.
— Мне кажется, что вы — честный человек, — сообщил Шац.
Часы — кукушка пробили три часа ночи.
— Честный и порядочный, — продолжил профессор.
Он держал в руках какой‑то пакет и явно волновался.
Появилась заспанная Тоня в ночной рубахе.
— В чём дело? — спросила она.
— Профессор пришёл нам сказать, что мы честные люди, — объяснил Паша.