Я заслуживаю повешения — впервые я раскрыл Тору в 23 года. И то, если бы не нога и доктор Беркович… Беркович, безусловно, был самым гениальным хирургом на этой земле — он ломал ноги, руки, шеи, ключицы, — все, что можно поломать, — и многие люди по сей день благодарны ему за это.
— Это мой долг, — говорил Беркович, — врач должен помогать людям.
И продолжал ломать.
Мне он сломал левую ногу. Правую я просил не трогать. Она у меня толчковая — а в то время я еще частенько прыгал. Это было далеким августом, в солнечный день на Рижском взморье. Отпуск кончался, и мне ужасно не хотелось возвращаться в Ленинград — в сырость, болото. Каждый год где‑то за неделю до отъезда с дачи настроение мое портилось, я не хотел туда, — сначала в школу, которую ненавидел, затем в институт, куда поступил не я, а моя национальность — я хотел в Университет, а мою национальность в тот год брали только в Целлюлозно — бумажный. Потом на завод, который выпускал неизвестно что, — скопище грязи, ругани и вони.
Обычно я покорно уезжал, бросив в море медный пятак, но в тот год сосны не отпускали меня. И дюны не отпускали. И море.
— Не уезжай, — шептало море.
— Пошли их к бениной маме, — пели дюны.
— Как?! — спрашивал я, — подскажите.
Но дюны молчали, и я пошел к Зовше.
— А хицин паровоз! — воскликнул Зовша, — не хочешь уезжать — оставайся. Я каждый год отдыхаю три месяца.
— Как? — спросил я.
— Есть Беркович, — ответил Зовша, — давай окунемся и поедем к нему.
Мы взяли на Турайдас такси и помчались со взморья в Ригу. Сосны стояли по обеим сторонам шоссе. Они знали меня с детства.
— Успеха у Берковича, — желали сосны.
Мы подкатили к Травматологическому институту. Беркович был зав. отделением, очередь к нему вилась по трем этажам. Зовша толкнул меня на носилки.
— А ну, подсобите, — бросил он кому‑то, и мы прошли без очереди.
— Тяжелый случай, — печально объяснил Зовша.
Беркович был высокий, решительный, в революцию он был бы командармом.
— Встаньте, — приказал Беркович и внимательно оглядел меня, — куда не хотите возвращаться?
— В Ленинград, — сказал я.
— М — да, — протянул он, — почему‑то в Ленинград особенно не хотят возвращаться. Тут есть над чем подумать ученым. На сколько хотите продлить пляж и море?
— Недельки на две, — ответил я.
— Что вам делать через две недели в Ленинграде? — спросил Беркович. — Грязь, слякоть, но если вы настаиваете… Он задумался. — Две недели — это палец.
— А что, можно больше? — спросил я.
— Медицина сегодня творит чудеса, — ответил Беркович, — я могу до полугода. Можно и больше — но потом надо переходить на инвалидность.
— Нет, нет, только без инвалидности.
— Тогда три месяца, — сказал он, — в ноябре здесь все равно делать нечего — вода холодная, кафе закрыты. Хотите три?
— Я не против, — сказал я.
— Тогда выбирайте: двойной перелом бедра, тройной голени, открытый плеча, раздробление таза.
— Давайте таз трогать не будем. Руку можно?
— Можно, но она тянет на месяц.
— А щиколотку?
— Послушайте, — сказал Беркович, — вы Тору читали?
— Нет, — сознался я.
— За такие вещи еврею надо ломать голову. Ну так вот — согласно Торе Бог дал нам 235 запретов. Столько же в нашем теле костей.
И любую можно сломать. Если вы решили перебрать все, то мы кончим в среду, а у меня очередь. Подойдите‑ка сюда, — он подвел меня к скелету, — выбирайте! Кости, окрашенные в красный цвет — три месяца, в зеленый — два, один — в голубой.
Мне почему‑то приглянулась левая красная голень.
— Левая так левая, — согласился Беркович и начал накладывать гипс на мою здоровую загорелую ногу…
— И так я буду ходить три месяца? — спросил я.
— К шаббату снимем, — успокоил он, — а пока хромайте, как следует, чтоб видел весь персонал. Держите костыли.
Я скакал минут двадцать, сбивал сестер, повалился на очередь, наступил на главврача.
— Гинук, — сказал Зовша, — не будем переигрывать.
И мы покатили на море.
— Не понимаю, почему ты выбрал ногу, — говорил Зовша, — шея значительно удобней. Я всегда выбираю шею…
Я скакал по пляжу на костылях и был счастлив — в кармане лежал заветный бюллетень.
— В пятницу он мне снимет гипс, — спросил я, — и что потом?
— Технология такая, — ответил Зовша, — после снятия — отдых, загар, морские ванны. В конце третьего месяца Беркович вновь накладывает гипс и снимает его уже перед комиссией. И прощай взморье.
Я стал ждать пятницу. Я сидел на балконе и читал Тору, которую мне дал Зовша.
— Во многой мудрости — много печали, — сказал Зовша, — и умножая знания — мы умножаем скорбь.
— Это к чему? — спросил я.
— Так, — сказал Зовша, — в августе я печален.
Я сидел на балконе, ел чернику с молоком и читал Тору. Тора была с комментариями.
— Каждый еврей, — читал я, — в своей жизни должен выйти из Египта…
Мне вдруг захотелось все бросить и выйти, прямо в гипсе.
— «Я еврей, — подумал я, — мне 23 года и я еще не вышел!»
Нетерпение охватило меня, я не знал, что предпринять. Я налил себе еще один стакан молока с черникой и здесь принесли телеграмму.
Я вообще ненавижу телеграммы. Особенно во время отпуска. Я развернул:
«Срочно явиться доктору Берковичу, среду, 10.00».
Подписи не было.
Я подумал, что Беркович хочет облегчить мою участь и снять гипс чуть раньше, но сейчас я никуда не спешил. Я хотел сидеть и читать Тору.
«— Поеду, как договорились, в пятницу,» — подумал я.
Я читал весь день и всю ночь напролет. На следующее утро под балконом остановился «газик» и из него вышли два мента.
«— За кем бы это?» — подумал я.
Почему человек никогда не думает, что могут приехать за ним?
Меня вывели в тот самый момент, когда Моисей выводил евреев из Египта.
«— Опять я еду не в ту сторону», — подумал я.
Газик трясся по дороге в Ригу.
— Куда мы едем? — спросил я.
— В Палестину, — усмехнулся один, и оба заржали.
Я даже не мог представить, куда меня привезут. Я воображал всё — КГБ, милицию — меня привезли к Берковичу. В его кабинете хромало, скакало, стонало человек десять загипсованных. За столом сидели члены комиссии, от рож которых меня зашатало. Беркович стоял отдельно, командарм без армии, с лицом белым, будто сам себе наложил гипсовую маску.
Встал мордатый, видимо, председатель.
— Переломанные, — прохрипел он, — хромые, косые и прочие! Начинаем сеанс чудодейственного исцеления! — Вся комиссия заржала.
Мордатый взял первую историю болезни.
— Рацбаум Абрам Львович, 33–го года рождения, открытый перелом берцовой кости, — он хихикнул. — Бедная косточка, болит, небось? А ну‑ка, идите сюда, сейчас поможем.
Перепуганный Рацбаум заковылял к столу, хромая на обе ноги.
— Через три минуты заскачешь, как косой, — пообещал мордатый, — давайте‑ка взглянем на ноженьку.
Двое членов комиссии взяли инструмент и начали разрезать гипс.
— Теперь скачи, — сказал мордатый.
— Рацбаум подскочил и рухнул на пол.
— Честное признание уменьшает срок, — предупредил мордатый, и Рацбаум заскакал.
— Горный козел, — констатировал мордатый, — вот так чудеса! Берцовая заживает три месяца, а тут — два дня! Доктор Беркович
— кудесник!
Мордатый взял следующую историю болезни.
— Рубаненко Оскар Осипович, 29–го года рождения, тройной перелом ключицы, двойной голени, вывих обеих рук! Несчастье какое!
Рубаненко лежал на полу, загипсованный с ног до головы.
— Где это вас так угораздило, родимый?
— В Сигулде, — выдавил Рубаненко, — упал с горы. Умираю.
— Сейчас оживешь, — побещал мордатый, — приступайте, товарищи.
Через пять минут Рубаненко плясал вприсядку.