Асфальт был мокрым. У меня начался дикий мандраж — я знал, что при дожде тормозной путь увеличивается, попрощался с жизнью и заковылял на своих костылях на красный свет. Я даже закрыл глаза. Я перешел всю улицу — меня никто не сбил.
— Проклятый, не заводится! — слышал я крик Айсуровича, — вонючая машина. Он что было сил стучал по карбюратору. Мотор ожил.
— Давай, роднуля, — крикнул он мне, — только не на зеленый, а то меня в тюрьму упрячут. Вот красный — пошел!!!
Я опять закрыл глаза и опять заковылял — я не хотел видеть, как меня сбивают. Но меня снова не сбили. Мотор бурчал, но колеса скользили.
— Дождь сранный, — вопил Айсурович и что‑то подкладывал под колеса.
Я был насквозь мокрый, костыли скользили, свидетели протирали очки, ни черта не видя.
— Больше не пойду, — сказал я, — все! Везите меня домой!
Зовша уговаривал меня повторить. Айсурович орал и клялся, что сейчас собьет.
Я закрыл глаза и заковылял в третий раз. Вдруг заскрежетали тормоза и сильный удар сбил меня. Я раскрыл глаза — это был не Айсурович, это был говновоз! Айсурович лежал под «запорожцем».
— Подожди, — орал он мне, — не переходи, коленчатый вал заело!
Он ни хрена не видел и не слышал. Свидетели и Зовша были в шоке.
— Меня уже сбило, — успокоил я Айсуровича.
Шофер говновоза выскочил из кабины.
— Мудак, — вопил он, — куда прешь?! Не видишь, что красный, мудило! Кто ходит на красный?!
Я лежал под говновозом, на меня текло и капало.
— А на какой же еще? — спросил я. — Ведь так договаривались.
Шофер обалдел.
— Сколько ненормальных в городе, — кричал он, — и иди из‑за них в тюрягу! Вы видели, товарищи, что был красный?
Подбежали Рувик и Зямка и стали свидетельствовать, что меня сбил Айсурович — они ничего не видели.
— Кретины, — шумел Айсурович, — как? У меня ж не завелся мотор!
Шофер говновоза не понимал ничего.
Я лежал под говновозом, гипс, расколотый и разбитый, валялся в стороне.
— Езжайте, — товарищ, — сказал Рувик шоферу, — этого гражданина сбил тот еврей, на «запорожце», мы видели это своими глазами.
Обезумевший шофер забрался в кабину и дал газ.
Рувик с Зямкой аккуратно перенесли меня под машину Айсуровича.
Она, видимо, текла — на меня капало масло.
Зовша побежал звонить в «скорую». Прибыла милиция.
— Свидетели есть?
— А как же? — удивились Зямка и Рувик, — мы тут уже больше часа торчим!
Мент подозрительно посмотрел на них.
— Но его сбили только десять минут назад. Что вы здесь делали час?
— Ничего, стоим себе, покуриваем. Вдруг смотрим — чудак какой‑то на костылях на красный свет прет. А тут как раз говновоз из темноты вынырнул и…
— Какой говновоз? — строго поинтересовался мент.
— Да этот, — спохватился Рувик, — мы так, простите, «запорожец» называем.
— А — а, — протянул мент.
— Айсурович его сбил! Вылетает, значит, Айсурович на своем говновозе…
— Откуда вы знаете его фамилию?
— А это, как же, — начал заикаться Рувик, — я его сразу схватил, — «как, говорю, твоя фамилия?» — «Айсурович», — отвечает.
— Вы сбили? — спросил мент Айсуровича.
— Так точно, — ответил тот, — но на красный.
— Да, да, на красный, — закричали свидетели.
— Не устраивайте хая, — попросил мент, — вы, мне кажется, гражданин Айсурович, уже сбивали?
— Бывало, — ответил Айсурович, — но на красный.
— Значит, вы — Айсурович. А ваши как фамилии? — мент начал записывать.
— Гершкович, — ответил Рувик.
— Рабинович, — ответил Зямка.
У мента закружилась голова. Он сел на сидение газика.
— А ваша, пострадавший?
— Хаймович, — сказал я.
Менту стало плохо.
Зовша стоял бледный, под фонарем.
— Свидетели должны быть люди коренной национальности, — повторял он сам себе.
Прибыла «скорая». Меня вытащили из‑под машины Айсуровича и бросили на носилки.
Я расслабился, отключился, стонал.
— Наверное, сотрясение мозга, — сказал Зовша.
— Вскрытие покажет, — хохотнул санитар.
Зовша залез со мной в машину.
— Близкий друг, — сказал он, — давайте в «шестую».
— Помолчи, еврей, — ответил санитар.
Машина неслась на полной скорости, наконец, остановилась. Когда я открыл глаза — мне стало плохо — это была «первая городская» больница. А Зелик был в «шестой». Это был полный провал операции.
— Сегодня возят в «шестую», — сказал Зовша, — куда вы его привезли?
— Будешь болтать — высажу! — предупредил санитар.
Меня потащили в приемный покой. Но Тора, видимо, уже вела меня.
— Нет мест, — прохрипел заведующий, — везите дальше.
— Как я и говорил, в «Шестую», — заметил Зовша.
Санитар выбросил его из машины.
Мы вновь помчались. На сей раз это была «третья» больница.
— Полно, — сказал врач, — попробуйте в «двенадцатую».
Меня возили из больницы в больницу и нигде не принимали. Если б меня действительно сбили, я б давно умер.
— Куда ж его девать? — ворчали санитары.
— В «шестую», — стонал я с носилок.
— Давай, попробуем, — сказал один, — а вдруг еврей прав?
Мы покатили в «шестую». Зелик был там. Рядом стоял Зовша.
— Возьмете суслика? — безнадежно спросил санитар.
— Оставляйте, — сказал Зелик.
Санитары укатили. Мы закрылись в приемном покое. Зелик был недоволен.
— Кто придумал эту дурацкую катастрофу?! — ворчал он, — кто вам сказал, что с сотрясением мозга у нас не сажают?! У нас сажают даже безмозглых!
— Айсурович, — объяснил Зовша.
— Айсурович зарвался! — сказал Зелик, — он переработался. Айсурович сбивает тех, кто не хочет в армию! Причем здесь вы? Сейчас «время сажать», хотя оно и не указано в Торе. И ничто не спасет от тюрьмы, даже сумасшествие. Ни Наполеоны, ни Чингисханы — ничто не помогает. Симулируй хоть царицу, хоть царя… Вот под Ригой пять Петров Первых сидит, два Ленина, четыре Маркса!
— Так что же мне — прямо в тюрьму? — спросил я.
— Есть выход, — сказал Зелик, — хвалить Израиль. Петь ему хвалу, аллилуйю. Можете сойти за чокнутого, но не перегибайте палку — иначе тюрьма.
Я тут же начал воспевать.
— О, Израиль, — закатывал я глаза, — свет очей моих.
— Меньше театральности, — попросил Зелик, — больше боли!
— Когда я коснусь своими губами земли твоей?!.
— Не стоните! Говорите уверенно, как борец, как узник Сиона.
— Попробую, — сказал я.
— Два дня на репетиции, — сказал Зелик, — я пока подготовлю место в сумасшедшем.
Мы начали репетиции. Я решил, по совету Зовши, симулировать великого еврейского поэта средневековья Иегуду Галеви. Я выкрикивал здравицы Израилю, а Зовша уточнял: это для тюрьмы, это для психушки. То, что для тюрьмы — я исключал.
Перед больницей меня проверил Зелик.
— В вас пропал Томазо Сальвини, — сказал он. — Завтра в девять, в сумасшедшем.
Ночью я не спал. Ветер завывал и ветка сосны стучала в окно.
Я думал о превратностях человеческой судьбы. Все началось так невинно — какой‑то гипс. А теперь мне вместо завода предлагалась тюрьма, вместо тюрьмы — психбольница, что дальше?
Я решил бежать в Ленинград. Вызвал такси и помчался к аэропорту.
С самолета меня сняли.
— За нарушение подписки о невыезде, — сказал лейтенант, — плюс два года.
— К чему? — не понял я.
— К любому сроку, что получите. Идите и ждите повестки в суд. Мне ничего не оставалось, как ехать в сумасшедший дом.
Меня одели в пижаму болотного цвета и отвели в палату.
Посреди ее в записанной простыне, перекинутой через плечо на манер римской туники, стоял Беркович.
— Император Адриан, — представился он и высоко вскинул руку в римском приветствии, — Публий Элий Адриан! Завтра идем сносить с лица земли Иерусалим! Вы с нами?