— Так поезжай, какого черта ты снимаешь дачи?
— Ша, ша! — кричала Лия, — куда он может поехать? Кому там нужны писатели? На что он будет жить?
— Я никуда не поеду, — сказал я, — я сдохну в пустыне! Мне не дойти до Обетованной земли.
— Ты принимаешь себя за Моисея! Вот куда ты вывел сына. Израиль!
— Все будет бесседер, — повторил Нонико.
Катя заплакала.
— Давайте съедем с дачи, — сказала она, — мне не хочется отдыхать. Давайте уедем…
Мы молча пили остывший кофе, потом молча ехали в Эз, сидели в патио и смотрели на небо…
Ночью этой никто не спал. Огромная луна стояла над морем.
Пума ворочался.
— Лия, ты тут?
— Здесь, Пумочка, спи.
— Кто там ходит за окном, бабушка?
— Это ветер, спи, родной.
— Почему ты вздыхаешь?
— Что ты, это не я, это море.
— А почему море вздыхает?
— Не знаю… Наверное, думает о своих детях.
— Разве у моря есть дети?
— А как же — все речки, что впадают, что выпадают…
— А пустыня вздыхает, бабушка?
— Конечно, у нее тоже есть дети.
— А кто дети пустыни, Лия?
— Дети пустыни? Бедуины, туареги, твой братик. Оказалось, он не может без пустыни.
— Лия, разве Израиль — пустыня?
— Нет, это прекрасная страна…
Лия опять вздохнула. Пума замолчал и долго смотрел на желтую сковородку луны.
— Бабушка, ты пустыня, — наконец проговорил он.
— Почему, сыночек?
— Ты вздыхаешь о Нонике…
Дни понеслись, прекрасные и простые.
Лия вставала чуть свет, возилась во дворике, снимала белье с веревки, проверяла, высохли ли купальники, подметала.
Затем мыла фрукты и на больших тарелках разносила по кроватям, где мы дрыхли.
— Съешьте до завтрака, хорошо для пищеварения.
Мы вставали, потягивались, выходили на пляж. Я делал зарядку йогов, Катя лежала на солнышке. Нонико отжимался. Пума с ведром и лейкой курсировал между дачей и пляжем.
— Лия, — кричали мы, — где ты там, пошли купаться!
Она не отвечала.
— Лия, ты слышишь, вода — кипяток!
— Хорошо, хорошо, что вы шумите?!
Лия не любила выходить с дачи.
— Когда я сижу на этой барже — я вижу море, горизонт, небо, я вижу мир. Когда я сижу в море — я вижу эту халупу!..
Она стояла у окна, в купальнике, в косынке, с подзорной трубой — и наблюдала за Пумой в море.
У нее был вид корсара, идущего на абордаж.
— Пума, — кричала Лия, — ты куда зашел?1 Там глубоко! Немедленно выйди вон!
Пума не поворачивал головы.
— Что вы стоите, — кричала она нам, — ребенок тонет!
— Мама, не беспокойся, мы рядом, — отвечал я.
— Он рядом!! У ребенка уже гусиная кожа, выведите его из воды! От купаний худеют. Пора кушать!
Несмотря на папу — сплавщика леса, Лия боялась воды. На пруд она смотрела как на безбрежный океан. Она не умела плавать, более того, она никогда в жизни не заходила в воду.
— Где я могла в нее заходить, — говорила она, — Припять была грязная, Рижский залив холодный, и потом мы там с моей сестричкой должны были наготовить столько еды, и принести на пляж, и разлить по тарелкам… Где я могла купаться?..
Впервые ее затащили в море после прилета Ноники. Мы втроем тянули ее за руки, а Пума подталкивал сзади.
— Отпустите, — шумела Лия, — я не баржа, а вы не бурлаки!
Она шла по камням, разрезая воду, как ледокол, спускаемый со стапелей.
Наконец Пума начинал поливать ее водой.
— Перестань сейчас же, дрянь такая! — шумела она, но он только хохотал и брызгался еще сильнее. — Ну, ты сейчас у меня получишь!
Тут она спотыкалась и плюхалась в воду.
— Уф! — у нее захватывало дыхание, — холодрыга!
Мы оставались возле нее, а Нонико заплывал далеко, к плоту, и отдыхал на нем.
Лия плескалась, и вода казалась все теплее.
— Горячее молоко! — в конце концов говорила она.
Дальше колена она не заходила.
Но однажды, когда Нонико был на плоту, и мы занимались Пумой, мама вдруг исчезла.
Мы крутили головами — ее нигде не было. Катя пару раз ныряла под воду — никого! И тут я заметил столб воды. Кто‑то плыл спортивным кролем. Это была мама! Мы остолбенели.
— Куда ты?! — закричал я, но она только прибавила скорость.
Я схватил скутер — пятьсот франков за десять минут — и погнал за ней. Все было напрасно — ее было не догнать.
Она доплыла до Ноники, и тот помог ей взобраться на плот.
— Ты откуда, бабушка? — удивился он.
— Дай мне отдышаться, — сказала она, — варт а вайленке!
Я подрулил на скутере.
— Мама, — сказал я, — почему ты вдруг поплыла?!
— Как почему?! Я должна была ему сказать, что в Израиле надо много пить!
— Ты не могла подождать, когда он вернется?
— А если бы я забыла?
Обратно Лия плыть отказалась.
— Я не умею, — удивилась она, — вы что, не знаете?!
Она немного отдохнула на плоту, еще раз напомнила Нонико, что в Израиле надо много пить, и мы ее погрузили на скутер. Пятьсот франков — десять минут!
Потом она опять заходила только по колено.
Даже на нашей лодке она не хотела прокатиться.
— Отвяжитесь с вашей лодкой, — ворчала она, — хоть бы ее уже проткнули!
Бабушкиной просьбе кто‑то внял, и лодку нашу регулярно стали прокалывать. Она стояла в патио и это было нетрудно. Мы ее заклеивали, ставили заплаты — а назавтра ее опять протыкали.
Мы решили поймать бандита. Я засел в засаде, за туалетом, в патио, и около двух ночи в таинственном свете луны увидел разбойника. Это была мама. Она осторожно кралась к лодке. В правой руке она сжимала шило. Подойдя, она размахнулась и вонзила его в днище.
— ПШШШ — Лия с удовольствием слушала, как из лодки выходит воздух.
Я вышел из‑за укрытия.
— Шолом — Алейхем, — сказала Лия, — я иду в уборную.
— С шилом?
— На такой даче надо ходить с пистолетом, — ответила она и скрылась в туалете.
— Я видел, как ты проткнула лодку, — сказал я.
Лиина голова появилась из‑за дверей.
— Неужели нельзя было сразу догадаться, кто это делает? — удивилась она. — Если вы начнете на ней тонуть — кто вас спасет? Я не уверена, что смогу поплыть кролем вторично…
После утреннего купания Лия не спеша возвращалась на дачу. Она посматривала, что едят в «Сорренто» и наблюдала, как наливался каждое утро виноград, дикий виноград, который рос на стене нашей «баржи», вился вдоль окон и уходил на крышу.
Лия часто закидывала голову и срывала несколько гроздей.
Виноград, который мы привозили из Италии — крупный, сочный, — она не брала в рот, а этот ела с большим аппетитом, вместо завтрака и обеда.
— Такой виноград ели только члены Политбюро, — говорила она, сидя в патио, — он называется «черная изабелла».
Однажды я попробовал «изабеллу» — это была кислятина, я плевался полдня.
— Что ты понимаешь в винограде, — говорила Лия, — какой оттенок, какой аромат — меня хлебом не корми, дай такой виноград! И потом — он целебный, от «изабеллы» проходит гипертония, атеросклероз, спина. Вы знаете, что уже целую неделю у меня не болит спина?..
Она ела его — он был бесплатным, за ним не надо было таскаться в далекую Италию.
Иногда с моря я наблюдал, как мама грациозно срывала «изабеллу», превращаясь из корсара в вакханку.
Потом она шла на кухню и варила кашу, одновременно поглядывая в подзорную трубу.
— Нонико, — кричала она, — солнце вредно, немедленно иди в воду.
— Алик, иди домой, каша готова.
Все продолжали купаться, я поднимался, хлебал кашу в патио, слушал приемник, листал «Нис матэн», где на каждой странице кого‑то убивали, потом брился на солнце, под фигой.
Наконец поднимались все. Лия усаживала Пуму и начинала его кормить. Она рассказывала ему о блокаде Ленинграда, как падали бомбы, и каждый раз, когда взрывалась очередная бомба, Пума раскрывал рот, и Лия вкладывала туда все, что успевала — поэтому бомб на Ленинград упало больше, чем на самом деле.