— Ну что ж, оставайтесь в Эксе; я подыщу вам место. У меня контора по найму прислуги, и я обслуживаю всех, кто приезжает на воды. Вам это обойдется в шестьдесят франков, и у вас от трехсот франков госпожи Крамер еще останется чистых десять луидоров.
— Вы получите не шестьдесят франков, а сто, — сказала Аникен, — если найдете мне место у французов: я хочу научиться хорошо говорить по-французски и потом поехать в Париж. Я отлично шью и могу дать моим будущим господам залог в двадцать луидоров, которые я привезла из дому.
Судьба благоприятствовала роману, который уже обошелся фрейлейн фон Вангель в двести или триста луидоров.
Супруги де Ларсе остановились в «Савойском кресте» — самой модной гостинице, но г-жа де Ларсе нашла, что там слишком шумно, и сняла очаровательный домик на берегу озера. В этом году на водах было очень весело; съехалось много богатых людей, один пышный бал сменялся другим, публика одевалась, как в Париже, и по вечерам все собирались в «Редуте». Недовольная местными мастерицами, неискусными и неаккуратными, г-жа де Ларсе решила нанять девушку, умеющую шить. Ей посоветовали обратиться в контору г-жи Туано, и та не замедлила привести к ней нескольких местных уроженок, явно очень неумелых. Наконец появилась Аникен. Сто франков, полученных от молодой девушки, удвоили обычную ловкость г-жи Туано, а серьезный вид Аникен понравился г-же де Ларсе, которая оставила ее у себя и послала за ее сундуком.
В тот же вечер, когда господа отправились в «Редут», Аникен, предаваясь мечтам, прогуливалась в саду на берегу озера.
«Вот я и выполнила свою безумную затею! Что будет, если кто-нибудь узнает меня? Что скажет госпожа де Сели, которая думает, что я в Кенигсберге?»
Мужество, поддерживавшее Минну, когда надо было действовать, теперь начало ее покидать. Душа ее была в смятении, дыхание часто прерывалось. Раскаяние и страх попеременно терзали ее. Наконец за горой От-Комб взошла луна; ее сверкающий диск отражался в водах озера, слегка волнуемых северным бризом; большие белые облака причудливой формы быстро проносились перед луной и казались Минне чудовищными великанами. «Они мчатся из моей страны, — говорила она себе, — они хотят видеть меня и придать мне мужества, чтобы я смогла сыграть до конца необычайную роль, за которую взялась».
Ее внимательный, страстный взор следил за их быстрым движением. «Тени предков, — говорила она себе, — признаете ли вы во мне вашу кровь? Я так же мужественна, как вы; не пугайтесь странного наряда, в котором вы меня видите, — я буду верна своей чести. Тайное пламя чести и доблести, которые вы мне передали, не находит ничего достойного себя в прозаическом веке, в котором я живу волею судеб. Будете ли вы презирать меня за то, что я сама творю свою судьбу так, как мне это велит огонь, пылающий во мне?» Минна уже не чувствовала себя несчастной.
Нежное пение послышалось вдали; голос, очевидно, долетал с противоположной стороны озера. Его замирающие звуки доносились до Минны, которая внимательно к нему прислушивалась. Мысли ее приняли другой оборот, и она стала с горечью размышлять о своей участи. «К чему приведут все мои усилия? В лучшем случае я только смогу убедиться, что в мире действительно существует небесная и чистая душа, о которой я мечтала. Я всегда буду далека от нее Разве я когда-нибудь разговаривала со своей горничной? Этот злосчастный маскарад приведет лишь к тому, что я буду вынуждена проводить время в обществе слуг Альфреда. Никогда он не удостоит меня вниманием». Она горько заплакала. «Но по крайней мере я буду каждый день видеть его, — вдруг подумала она, несколько ободрившись. — Мне не дано изведать большее счастье... Права была бедная моя матушка, когда говорила: сколько безумств ты наделаешь, если когда-нибудь случится, что ты влюбишься!»
Голос, раздававшийся на озере, зазвучал вновь, но уже гораздо ближе. Минна поняла, что он доносится с лодки, движение которой передавалось волнам, посеребренным луной. Она различала нежную мелодию, достойную Моцарта. Через четверть часа она уже не помнила о тех упреках, с которыми могла бы обратиться к самой себе, и думала только о счастье видеть Альфреда каждый день. «И разве каждому человеку, — сказала она себе в заключение, — не предначертан путь, по которому он должен идти? Несмотря на счастливое сочетание богатства и высокого происхождения, не мой удел блистать при дворе и на балах. Там я привлекала к себе взоры, мною восхищались, а между тем скука, которую я испытывала в свете, доходила до самой мрачной меланхолии. Все стремились разговаривать со мной, меня же это тяготило. С того времени, как умерли мои родители, единственными мгновениями счастья для меня были те минуты, когда я, не имея рядом с собой докучных соседей, слушала музыку Моцарта. Моя ли вина, что стремление к счастью, столь естественное для человека, побудило меня совершить такой странный поступок? По всей вероятности, этот необычайный шаг обесчестит меня. Ну что ж? Какой-нибудь католический монастырь станет моим убежищем».