— Но Понций, если ты отделишь малое от великого, то станет ли оно столь прекрасным, как весь луг? — пытался уяснить Джованни, к чему сейчас клонит монах. — Сорванные цветы увянут и уже не будут радовать ничей взор!
— Глупый! Что проку от горделивого цветка под твоими ногами? Ты прошел, полюбовался и выбросил его краски из своей памяти, увлёкшись следующим. А история моя об этом маленьком и скромном букете будет запечатлена в сердцах, останется в людской памяти и никогда не будет забыта! Верно тебе говорю!
Джованни проснулся в жарком поту на рассвете, и перед его глазами еще стоял леденящий кровь своей жутью образ. Брат Понций стоял у столба скованный, с поднятыми руками, вместе с ним было еще трое людей в рясах. И жгучее пламя лизало их тела, однако ничего им не делалось, будто оно лишь согревало и ласкало, оставляя монахов совершенно нетронутыми. «Святые люди! Святые люди!» — тихим шелестом пронесся шепот множества губ других невидимых зрителей и затем отозвался в ушах Джованни раскатистым громом.
Флорентиец вытер ладонью мокрый лоб и посмотрел в сторону узкого окна, через которое пробивались рассветные густо-синие краски, освещая его комнату, вырывая из сумрака ночи очертания табурета, кувшина с водой, давно погасшего светильника и белеющих костяшек пальцев руки с тонким ободком кольца, липких и влажных. Еле справляясь с волнением, вызванным сном, Джованни дождался полного рассвета и удара церковного колокола, отмечающего часы.
Он слышал, как в соседней комнате завозился брат Доминик, надевая свою рясу и скапулярий, как он плеснул несколько раз себе на лицо, чтобы пробудиться, а затем вышел в тёмную проходную комнату, постоял немного перед дверью Джованни, затем, вздохнув, вышел для посещения службы.
Церковь, куда он направился, примыкала к дворцу архиепископа, но в неё можно было попасть только с площади. Джованни быстро оделся и тоже тихо покинул свою комнату, намереваясь ускользнуть от встречи с братом Домиником, пока тот будет молиться вместе со всеми за закрытыми дверьми храма.
На улице перед высокими воротами дворца уже собирались жаждущие передать прошение, которых стража вяло призывала к порядку. Джованни, в длинном плаще с надвинутым на глаза капюшоном, выскользнул наружу через дверцу, на ходу показал стражникам свой шейный медальон — метку, по которой перед ним открывались двери, бросил быстрый взгляд на портал церкви, убедившись, что ворота закрыты, и поспешил на противоположный конец площади, где его уже ждал Пьетро.
— Я сейчас схожу в тюрьму, встречусь со Стефаном, — тихо проговорил Джованни, делая вид, что всего лишь покупает свежую булку.
— Да поможет тебе Господь! — дрогнувшим голосом ответил брат, и Джованни показалось, что в глазах Пьетро блеснули слёзы. Он отвернулся и пошел дальше по просыпающейся улочке.
«Они все чувствуют перед ним вину! Вину! Но почему? — свербела в голове предательская мысль. — Моё положение шлюхи всех устраивало. А бедненькому Стефану, видите ли — несладко пришлось! То, что наш отец Райнерий прилаживал меня к клиентам каждый божий день — это ни у кого сочувствия не вызывало: всем хотелось есть, и не просто разваренных в воде зёрен, но и мяса. А то, что Стефана продали за шелка праздничной одежды — это уже вызвало недовольство и стыд! Смеялись и сравнивали… Мальчишка обиделся и сбежал из дома, отринув богатства своего отца, как святой Франциск!»
Пылая гневными мыслями Джованни дошел до дверей городской тюрьмы. Она была больше, чем в Агде, и не было тут строгой власти Михаэлиса, следившего за порядком. Стража здесь не брезговала брать ни потёртые денье, ни серебряные турнозы, ни золотые ливры. Тут все имело цену как для богатых, так и для бедных. За качество содержания узников платили их же родственники: за свежую охапку соломы, подстеленную на пол, сытную похлёбку, более светлую комнату.
Джованни достал из кошеля две турнозы и положил в протянутую ладонь тюремного стражника. Попросил привести Иоанна Тоста в какое-нибудь место, где можно спокойно поговорить наедине. Ждать в полутёмной передней комнате для посетителей тюрьмы пришлось недолго, уже знакомый стражник показался в коридоре и поманил рукой, призывая к себе.
Маленькая дверь вела в узкую комнату, шириной всего в четыре шага, с решетчатым окном под низким сводом потолка. Своего брата Джованни не сразу узнал: в тюрьме его побрили налысо, уничтожив монашескую тонзуру, а бледное худое лицо заросло беспорядочно топорщившейся золотистой бородой. Однако Стефан узнал его сразу:
— Джованни! — Стефан, стоявший в дальнем углу по окном, поначалу вжался в стену, а потом гневливо собрал пальцы в кулаки и уже с вызовом обрушил на Джованни своё недовольство. — Фиданзола сказала, что это ты всё устроил! Зачем ты отделил меня от моих братьев?
Джованни встал напротив него, прислонившись к стене и молча рассматривал, выслушивая, как его брат пышет чуть ли не ненавистью на всех, кто посмел вмешаться в его жизнь и теперь отвращал от истинной веры.
— Но меньше всего, — продолжал Стефан, — я желаю видеть тебя! Ты пошел по пути греха, предался пороку и разврату, и ты виноват в том, что цветок моей невинности был сорван и безжалостно втоптан в грязь! И теперь мне приходится прикладывать все усилия, чтобы молитвами и праведной жизнью очиститься от этого греха. И лучше я погибну со своими братьями! И пусть ко мне применят всевозможные пытки…
— Пытка — это сильная боль, — спокойно произнёс Джованни, пристально глядя брату в глаза.
— Что? — осёкся Стефан и смолк.
— Я сказал, что пытка — это просто сильная боль, — продолжил Джованни. — Она не делает тебя крепче. Она уничтожает всё человеческое внутри тебя. Поверь мне, я знаю, о чём говорю. И в этой боли ты не думаешь о спасении своей души. Боль наполняет твоё тело и сознание, и чтобы от неё избавиться или остановить на время, ты готов полюбить своих палачей и за истинную веру признаёшь любые слова: что чёрное это белое или наоборот, что ты поклоняешься голове идола, а не распятому Христу, что ты плюёшь на крест и топчешь его ногами…
— Ты богохульствуешь! — воскликнул Стефан. — Лжешь!
— Когда раскалёнными щипцами будут терзать твою плоть, а ноздри наполнятся запахом твоего же горелого мяса вместо благоухания райских садов, ты вспомнишь мои слова, но будет поздно. Ты отречёшься от всего, что считал правдой в обычной жизни.
— Это всё из-за тебя, Джованни! По твоей вине… — с ненавистью зашептал Стефан, загораживаясь от него скрещенными руками.
Однако Джованни было всё равно, что там мыслит в своей голове его брат, пережевывая старые обиды, и продолжил наступать уже на более повышенных тонах:
— Ты не нашел в себе смелости возроптать на Бога и на своего отца? Но тебе было проще обвинить во всех своих бедах меня! Меня! Того, кто забыл о собственной чести, чтобы наша семья не голодала и жила в достатке. Ты лишь почувствовал на себе этот горький вкус, а я жил так несколько лет, презираемый всеми. Вот только мне было некого винить!
— Уходи, оставь меня! — Стефан, опустился на пол, сжавшись в клубок, и спрятал лицо в ладонях.
— Мне очень жаль, Стефан, что ты отказываешься и не можешь усмирить свою гордыню! Я могу спасти лишь одного из спиритуалов, и в конвенте всё еще томится, приговорённый к смерти, человек, которого мне очень хотелось бы спасти — Понций Роша: умный, образованный, добросердечный брат, в святости и стойкости которого у меня сомнений нет. Но обещал я спасти тебя, поскольку ты мне брат по крови. И твой отказ… — в глазах Джованни застыли слёзы. — Показывает, что мои труды напрасны! Если бы не было тебя, я спас бы Понция от пыток. А теперь своим отказом ты унижаешь ту жертву, которую, словно крест, понесёт этот брат. Более достойный продолжить свой жизненный путь, чем ты. Прощай!
Джованни с трудом отлепился от стены и, сломленный переживаниями, устремился в сторону выхода.
— Постой! — хриплый голос Стефана окликнул его.
Флорентиец обернулся, смахнул слезы с ресниц, заставляя свои глаза, наполненные влагой, смотреть более четко. Брат смотрел на него призывно, и страдание искажало черты его лица: