Теперь даже если Стефана-Иоанна будут искать, то он мог вполне умереть еще в конвенте или в тюрьме. А если Стефан окажется таким глупцом и вновь попадётся, то вины Джованни в том, что он скрыл своего брата, не будет. Иоанн Тоста теперь значился в общем списке, а откуда Джованни было знать, что этот монах — его кровный брат?
Он опять задумался, наблюдая, как за окном затухает закат. Из-за всех этих волнений, связанных со Стефаном, важно было не упустить ни единой детали, что может связать каким-то образом исчезнувшее имя с вновь появившимся и чудом избежавшим должного участия со стороны братьев-францисканцев и инквизиции.
Месяц назад Михаил Монах, низенький, хрупкого телосложения францисканец, уже приезжал в Авиньон вместе с епископом Марселя Раймундом. В главной церкви францисканского конвента они собрали комиссию из тринадцати богословов и внимательно выслушали двадцать пять братьев, которые продолжали упорствовать в своей вере [1]. Остальные же братья, по общему списку, не пожелавшие выступить публично, считались раскаявшимися в своих грехах. Каждый из них получил письмо к настоятелю и назначение в какой-либо монастырь.
Более сведущие Паоло и Петруццо рассказали, что письма запечатаны так, что их невозможно вскрыть и прочитать, не сломав печати. В самом тексте письма содержится обвинение в преступлениях того, кому это письмо дано, и приказ, подписанный рукою самого магистра Михаила из Чезены: содержать такого брата в заточении пожизненно на хлебе и воде.
Быть может его земляки и чего-нибудь приврали или приукрасили, но «прощенные» спиритуалы не были дураками: письма вскрыли и ударились в бега. Отголоски этих событий доносились до Авиньона. Говорили, что король Сицилии Фредерик, будучи обиженным Папой Иоанном, охотно принимает у себя этих еретиков.
Флорентиец взял в руки маленький обрывок листа и написал послание для Пьетро и матери: «Уезжайте. Вам здесь больше нечего искать. Встретимся в конце весны». Эту краткую записку он передал через одного из мальчишек, которые вечно крутились на площади перед дворцом архиепископа. Проследил за ним взглядом, увидел, как Пьетро ее прочитал и начал искать среди проходящих мимо людей. Джованни лишь кивнул брату, повернулся к нему спиной, опять вошел во внутренний двор, зацепился руками за колонну и долго стоял, переводя дыхание в ожидании очередного приступа кашля.
На следующий день, полулёжа в постели, Джованни вчитывался в строки очередной буллы верховного понтифика «Sancta Romana atquie universalis Ecclesia…». Предшествующая булла Quorumdam, как и предсказывал брат Доминик, вызвала настолько живой отклик, выразившийся в недовольстве не только братии, но и народа, что Папа Иоанн решил упредить разраставшийся бунт. Он сразу отлучил от церкви всех фратичелли и бегинов, кто называет себя третьим орденом блаженного Франциска [2].
Слабость и кашель заставили Джованни провести в кровати еще десять дней под неусыпным надзором лекаря и брата Доминика. Спасали только грёзы: флорентиец представлял, что рядом с ним постоянно находится Михаэлис — и в ночном сне, и наяву. Иногда томило призрачное болезненное ожидание: вот-вот, через три вздоха или пять, откроется дверь, и палач войдёт в комнату. Конечно он примчался из Агда, как только узнал, что его любимого терзает болезнь, неважно как — был ли то сон, глас с Неба, случайный разговор с гонцом из Авиньона, но душа его архангела должна почувствовать!
Однако время шло, недуг отступал, настойки укрепляли, а поцелуи Ричарда излечивали. У лекаря даже нашлись две рукописи из списка Монпелье, которые Джованни успел перечитать, пока лежал в постели.
— Я не хотел тревожить тебя раньше времени, но от отца Бернарда из Тулузы для тебя прислали много работы, — брат Доминик выставил перед собой тяжелую сумку, в которой лежали любовно упакованные в куски кожи сложенные и необрезанные листы и три книги в переплётах. — Должны были доставить к Рождеству с письмом, — брат Доминик протянул ему свиток без печатей, — но, видно, гонец подзадержался из-за непогоды.
По благостному выражению лица брата Доминика можно было верно определить, что письмо он читал и счёл его деловым и вполне уместным.
— И за что к тебе так благоволит отец Бернард? — полувопрошающе тихо проронил брат Доминик, собираясь уходить.
— Всё из-за тебя, забыл? — с усмешкой отозвался Джованни. — Он снял наложенное тобой отлучение. А теперь очень доволен, что его труды и взятая на себя ответственность за мои грехи оказались небесполезны. Он знает, что я теперь работаю у тебя, и ты меня не считаешь еретиком.
— А почему… — брат Доминик замялся, но не смутился и не покраснел, — он советует тебе чаще стирать скапулярий?
Джованни рассмеялся, а потом опять закашлялся:
— Святой отец считает, что я в Авиньоне, подобно тебе, тоже одет в рясу монаха-доминиканца. Когда я был в Тулузе, носил такую же, а отец Бернард постоянно заботился о моём внешнем виде.
— Ты прав, если бы носил на себе рясу, то я бы считал тебя больше безликим монахом, чем Джованни Мональдески, — заметил брат Доминик и поджал губы.
— Братия в Тулузе с тобой бы не согласилась. Я и в рясе смущал их умы, — Джованни заложил руки за голову и соблазняющим взглядом мазнул по брату Доминику, но продолжить ему не дал новый приступ кашля. — Да когда же это закончится!
Брат Доминик подошел к нему и ласково погладил по щеке:
— Дай Бог тебе скорейшего выздоровления! — он поцеловал Джованни в макушку и поспешил к началу службы.
Джованни обратил внимание на сумку, привезённую из Тулузы. Кроме книг отца-инквизитора там был один трактат о целебных травах и тоненькое сочинение брата Беренгара в кожаном переплёте «О свойствах дистиллята». На втором листе содержалась корявая надпись, осуществленная нетвердой рукой брата: «Моему ученику Джованни: никогда не забывай о свойствах капустного листа».
«И этот просит чего-то там не забывать!» — улыбнулся Джованни и насторожился. Брат Беренгар предпочитал рассказывать о свойствах дистиллята, а свежий капустный лист присутствовал лишь в одном эпизоде… Джованни внимательно осмотрел переплёт, он совершенно не подходил к этому хлипкому сочиненьицу.
Флорентиец встал с кровати, нашел свой нож и осторожно поддел его острым кончиком стык переплёта. Вся его жесткость создавалась письмами. Их было много, сложенных в несколько раз, написанных в разное время, на мавританском, латыни, провансальском, но каждое из них начиналось: «Моя роза!».
Дрожа всем телом как в лихорадке, он принялся вытаскивать содержимое переплёта, разрывая толстую кожу руками, стараясь добраться до каждого из писем, а потом еле остановил себя, с сожалением понимая, что уже обнаружил все послания. Он их целовал, прижимал к груди, орошал слезами, вчитывался в каждую строку.
За окном стемнело, и письма пришлось собрать, надежно спрятав наполненный ими холщовый мешочек посреди одежды в сундуке. Когда вернулся брат Доминик, Джованни сделал вид, что спит, потом зажег лампаду и половину ночи вновь читал о чувствах к нему Михаэлиса, излитых в изящных буквах.
Его возлюбленный не забыл о нем, расстояние и невозможность обнять только обостряли сердечную тоску, заставляя любящее сердце страдать и грезить. Михаэлис спрашивал: следует ли Джованни их договоренностям? Удалось ли уладить дела семейные? Не сильно ли досаждает ему брат Доминик? Флорентиец неслышимым шепотом отвечал на все вопросы, будто подробно исповедовался, представляя внутренним взором отклик Михаэлиса на своё повествование.
«Я помню обо всём, amore mio, я исполню всё, что обещал. Люблю только тебя!»
***
[1] 22 ноября 1317 г.
[2] Secta et religio Fratricellorum, sive Beguinorum, qui se dicebant de tercio ordine beati Francisci, cassatur, quoniam inter ceteros errors Ecclesiastica sactamenta despisiebant: Et sub poena excommunicationis omnibus insungitur, ut nulli de cetero talem vitam assumans, et ne Episcopi ipsum concedere presimans. Авиньон, 30 декабря 1317 г.