Мальчик гибкой тенью исчез за дверью. Джованни высвободил из ткани кисти рук: они были слегка одутловатыми, но не потеряли чувствительность. Хуже было с пальцами ног — он ими шевелил, но не ощущал. Флорентиец вспомнил, чему его учили книги — прощупай пульс, а потом решай, с чего начнёшь: с настоев, кровопускания или очищения. Биения сердца слабо проскальзывали по кисти и внушали самые мрачные мысли.
Джованни внезапно ощутил свою беспомощность: у него не хватало знаний и опыта, а в сознание наплывали страшные образы о влажных опухолях, наполненных гнойными выделениями тела и изъедающих лёгкие изнутри.
Мавр появился бесшумно, опустился на колени рядом, склонился над спасённым и подул на влажные от испарины веки, обозначая своё присутствие. Джованни с трудом приоткрыл глаза, изучая взглядом черные вьющиеся волоски густой бороды, обрамляющей темно-коричневый цвет губ, переходящий в нежно-розовый там, где они соприкасались с ровной кромкой белоснежных зубов.
— Мой враг — рыцарь короны Арагона по имени Алонсо Хуан Понче — ждет свой корабль в Медине. Он не должен знать, что я выжил, — речь давалась с трудом, Джованни прерывался, стараясь правильно выговорить слова на чужом для него наречии. — Я убил своего брата из милосердия. Господь накажет меня, аль-Мансур. Мне кажется — я скоро умру.
— Я отнесу тебя в дом одного учёного христианина, Яхья. Потерпи немного — я уже послал своего человека разыскать лекаря. Тебя обрядят в нашу одежду, спрячут лицо. Никто не узнает. Я не смогу с тобой остаться, но вернусь, — аль-Мансур принялся осторожно раскрывать ткань, в которую был завернут флорентиец. Мальчик с приготовленным платьем встал у изголовья.
— Меня будут искать в Марселе, — внезапно вспомнил Джованни. — Доверенный человек Верховного понтифика. Ему достаточно знать, что я жив и вернусь, как только выздоровею. Антуану-кифареду можешь рассказать всё. Он — верный человек.
Флорентиец, поднимая с трудом руки, помог надеть на себя длинное платье с рукавами черного цвета. Мавр прикрепил ему на лоб широкую повязку, низко, почти вровень с переносицей, а затем, ловко скручивая платки, покрыл ими голову Джованни, спрятал волосы и приложил к лицу еще один кусок материи так, что остались видны только глаза.
— Никаб. Одежда женщин, — уточнил аль-Мансур. — Все будут думать, что на берег сошла женщина.
Руки мальчика коснулись ног Джованни: он облачил его в длинные широкие штаны, завязал тесемки на поясе и по бокам, обмотал ступни шерстяной тканью и с трудом воткнул в кожаные башмаки.
— Я не смогу встать, — с опасением прошептал Джованни.
— Я помогу, — откликнулся аль-Мансур. — На берегу тебя ждут носилки. И еще… — он приподнял край ткани, закрывающей лицо, и флорентиец ощутил на своих губах вкус чужого поцелуя. — Жди моего возвращения, мой золотой тигр.
***
И вновь горящее болото на адских пустошах простирается под ногами до самого горизонта. Слепящий жаркий свет разливается повсюду, скрывая линию горизонта, а в вышине молочно-белых небес мелькают серые и опасные тени больших птиц.
— Слишком горячо, обжигающе горячо… — Джованни посмотрел на свои пальцы рук, покрытых вздувшимися волдырями от жгучего яда, пахнущего нечистотами и впрыснутого прямо под кожу. Их кончики удлинялись и стекали вниз, будто расплавленный воск. И само его тело таяло, превращаясь в бесформенную глину.
Чужие руки вытягивают его на каменный островок, спасая от гибели. Стефан стоит перед ним таким, каким Джованни запомнил его перед отъездом из Флоренции — хнычущим мальчиком, у которого взрослые мальчишки отобрали удочку. И надо бы пойти и вернуть утраченное, поскольку все взрослые заняты: мать развешивает выстиранное бельё на заднем дворе, Райнерий с отцом провожают постояльцев, но Джованни равнодушно отказывается — он ждёт любезного Франческо и считает дни, не желая тревожить свой покой.
— Убей меня! — обреченно хрипит перед ним коленопреклонённая фигура в коричневой рясе, в которую обратился Стефан. И Джованни становится стыдно, что он исполнил только эту мольбу брата, а не тогда — когда тот в бессилии рыдал перед ним из-за удочки.
— Мы получаем от Господа священное право лечить людей, а значит — исправлять зло, причиненное им дьяволом. И только мы своей молитвой можем вмешаться в дела божественные, — раздался голос с Небес, и Стефан в его объятиях рассыпался в прах. Прохладная тьма накрыла Джованни непроницаемой вуалью, утянула в мерцающие слабым зеленоватым светом морские глубины.
Внутри нее было хорошо и безопасно, вокруг слышался слабый запах ладана и только что собранных полевых трав. Глухие звуки, идущие извне, складывались в слова молитвы, но слов было не понять: о здравии или за упокой.
— Я здесь, я жив! — дернулся Джованни и затрепыхался, словно муха, попавшая в мёд. — Поговорите со мной! Услышьте меня!
— Ему нужно пустить кровь, — кто-то уверенно заявил над ним на мавританском. — Необходимо задержать материю, направляющуюся к опухоли, и отклонить её…
— Ты неверно трактуешь указания великого Абу Али Хусейна [1]! — зло ответил другой голос. — В опухоли другой сок, поэтому тут нужны отвары фиалки, сикаджубин [2], отвар ячменя. Смешай яичные желтки с калёной содой, оливковым маслом, мёдом, водой, добавь иссопа, горчицы, кресс-салата. Горчицу и кресс можно втирать в кожу с жиром или овечьим маслом, а сверху приложить капустный лист на шерстяной тряпице, пропитанной маслом.
Его собеседник натужно засопел:
— Хочешь выяснить, кто из нас более искусный лекарь? Я уже накладывал повязки из фиалкового масла и алтея, а когда жар был сильным, добавлял кувшинку, розу и тыквенное толокно. Кровососные банки. Видишь, сейчас он пропотел и дыхание выровнялось. Сейчас уже сможет принимать внутрь, поэтому тебя позвал.
— Я бы начал с крапивного семени с мёдом, а если опять начнётся жар, то банки…
Джованни с трудом разомкнул ресницы и во влажном ускользающем в дневном свете мареве разглядел двух людей, сидящих на табуретах рядом с его кроватью. Их головы были повязаны тканью. Один был чернобородым и смуглым, второй, что предложил пустить кровь, светлокожим, и борода его зазолотилась, поймав солнечный луч, проникший через резное окно из сада в эту просторную комнату с выбеленными стенами.
— Возьми солодкового корня — две части, — скрипящим голосом промолвил Джованни на латыни, — бобовой муки и ячменной муки — того и другого полторы части, ромашку и камедь, что зовётся «трагакант» — по одной части.
— О, Господи всемогущий! — воскликнул незнакомец, что сидел лицом к нему, с более привычной Джованни внешностью. И радостно блеснул глазами. — Очнулся! Я же говорил тебе, Юсуф, что дело будет тяжелым, но не безнадёжным!
Его собеседник усмехнулся, потирая себе бороду:
— А за семь дней на ноги поставишь?
— Испытываешь? Тут нужно отмерить два раза по семь. Как будем судить о выздоровлении? По мокроте?
— Якуб, — обратился Юсуф к светлобородому, — ты сначала десять дней попробуй удержать его от лихорадки и грудной боли.
Лекари принялись опять спорить. На слова Джованни будто никто и не обратил внимания. От возмущения у него защекотало в носу, и флорентиец чихнул, совершив роковую ошибку: приступ глубокого лающего кашля захватил его тело, сотрясая, отдаваясь болью в груди и оставил обессиленного, с выступившим на лбу потом.
— Я же говорил! — запричитал над постелью Якуб, пока Юсуф поил их больного тёплым успокаивающим отваром. — Там внутри могут быть каверны, наполненные кровью и мокротой.
— Кто-нибудь из вас, наконец, меня услышит! — в сердцах пробормотал Джованни на мавританском, раз уж его не захотели понять на латыни.
— Мы понимаем твой италийский, — ответил, ничуть не смутившийся Якуб. — Но лекари тут — мы!
«Я тоже знаю слова Авиценны наизусть», — хотел надерзить Джованни, но сдержался. Он сейчас один, в незнакомом доме. И кто знает, что взбредёт в голову этим двум людям, чувствовавшим сейчас себя хозяевами положения.
Дом, в котором сейчас пребывал Джованни, находился в Медине, но не в городском центре, а чуть поодаль, где строили когда-то свои жилища приближенные «старых» правителей острова. Теперь иноверцев на этой земле почти не осталось: кто-то уехал в Тунис, кто-то погиб в войнах или попал в рабство. Майорка была поделена завоевателем — Хайме из Арагона — на четыре владения: домен короля, владения епископа Барселоны, а двумя другими король наделил своих двух вассалов. Якуб, чьё христианское имя звучало Яго Пикани, владел большим состоянием, доставшимся ему от отца, включавшим в себя засаженные оливками холмы, поля, где выращивался лён, мельницу, склады в порту и дом в Медине. У него было четверо законных детей и двое, прижитых от рабыни-мавританки. В доме, помимо семьи, жили еще слуги-христиане и рабы-иноверцы.