Хотелось рассказать больше: и о том, как много лет назад в далёкой Кордобе отряд рыцарей убил многих людей в квартале только за смуглый цвет кожи, тёмные глаза и волосы. И о мёртвом городе близ Магелона, из которого изгнали иудеев, поскольку они иноверцы. И о смиренных братьях-монахах, которые всего лишь хотели соблюдать абсолютную бедность, но их заставили покаяться в заблуждениях, самых стойких объявили еретиками и сожгли на костре. Однако прошлая жизнь Джованни Мональдески и его опыт должны были остаться тайной для всех.
Послышался шум, пассажиры начали выползать из трюма на свежий воздух, разбредаясь и заполняя палубу голосами. Корабль уже не так сильно раскачивало на волнах, к парусам добавился труд гребцов. Джованни вынул ладонь из волнительного плена и приложил палец к губам:
— Все разговоры заканчиваем. Утром здесь греют воду, чтобы распарить зёрна для каши. Я пойду принесу, дайте мне котелок и кружку.
Ближе к носу корабля на кирпичи установили железную печь с решеткой сверху, со всеми предосторожностями, чтобы ни одна искра не могла вырваться. В большом котле кипятили воду, а затем черпаком распределяли всем желающим. Путники поели горячей каши, приправленной маслом и солью, а Джованни для себя запарил укрепляющий травяной сбор с парой капель обезболивающей настойки и уснул, не отпуская от себя грёзы до самого вечера.
Его встретил обеспокоенный взгляд Халила, видно, совершившего уже не одну попытку разбудить:
— Синьор, я не знаю, как в ваших землях, но в наших бы сказали: мы движемся навстречу буре.
Джованни поднялся с места, опираясь на плечо восточного раба и, покачиваясь на ослабленных ногах, позволил подвести себя к борту. Непонимающе уставился на розовато-серые облака, скопившиеся на горизонте. Светило предвечернее солнце, несильные порывы ветра раздували паруса, а море было спокойным и пенилось лишь у борта «Святого Януария». Флорентиец покачал головой:
— Мне чужда морская стихия, ничего в ней не смыслю. Аль-Мансур поэтому и отправил тебя. Если считаешь, что можем попасть в шторм, то я тебе верю. Но что нужно от меня? Могу лишь помолиться, чтобы нас обошло стороной это несчастье, — внешне Джованни постарался оставаться спокойным, но сердце дрогнуло от страха: он уже знал, что такое буря, когда ледяные волны врываются и скользят по палубе, безвозвратно, широким языком слизывая с неё зазевавшихся жертв, трещат и рвутся паруса, а корабль дрожит и стонет в предсмертном крике.
— Нужно убрать наши вещи и хорошо их закрепить, самим — привязаться к мачте, — ответил Халил. — Мы встретим её на рассвете.
Ночь прошла в беспокойстве. Каждая волна, с силой бьющая в борт, заставляла распахивать глаза, прогоняя сон, и слепо вглядываться в царящую кругом ночную тьму. Капитан «Святого Януария» волновался за судьбу корабля: убрал большую часть парусов, перекрикивался с моряком, забравшимся высоко на мачту, выставлял лампаду на длинном шесте, чтобы посмотреть на высоту волн. Судя по доносившимся снизу гулким голосам, остальные пассажиры тоже не спали, а молились и пели гимны. Им вторило беспокойное блеяние коз. В один момент, разбуженные очередным ударом сильной волны, Джованни с Халилом соприкоснулись губами и не нашли в себе сил отлепиться, пока не перестало хватать воздуха в лёгких. Грозящая опасность только распаляла чувства, но оба не посмели зайти дальше познания ласк, сокрытых занавесями одежд. С другой стороны к Джованни прижимался Али, обнимая за руку и не выпуская, даже когда погружался в сон. Сидеть вместе, привалившись друг к другу телами, было тепло и нестрашно.
Серый рассвет встретил пронизывающим холодным ветром. «Святого Януария» сильно раскачивало между высоких волн, обдавая брызгами и пеной, с шипением растекавшейся по дощатой палубе. Некоторые волны захлёстывали за борт, капитан ругался, а его помощники занимались вычерпыванием воды из трюма.
Джованни поймал на себе обеспокоенный взгляд Халила:
— Буря усиливается! — прошептал тот опухшими от колючих поцелуев губами. Джованни выглядел не краше, сочетая следы ночной страсти с бледнеющими синяками на светлой коже шеи. Восточный раб прикрыл глаза, чуть наклонил голову, будто вслушиваясь в пение ветра.
— Это опасно?
— Рулевой здесь хороший. А мне не мешало бы омыть тело и почистить свой плащ, — он весело улыбнулся и опустил голову, смутившись сказанной откровенности.
— Я отведу вас в баню, когда прибудем, — пообещал Джованни после некоторого молчания.
— Хаммам?
— Нет, не как у вас, — флорентиец не знал, какое слово подобрать. — Проще…
Он уже хотел расписать все прелести купания в большой бочке, как «Святого Януария» будто втянуло в столб ветра, дождя и высоких захлёстывающих волн. Джованни показалось, что его целиком окунули в ту самую бочку и долго не хотели отпускать. Груз корабля, закреплённый сетями, пришел в движение, скользя по палубе и угрожая придавить. Проморгавшись от капель солёной воды, застилавшей глаза, флорентиец увидел, как моряки застыли на своих местах, вцепившись в канаты, никто из них уже не пытался выгребать воду из трюма. Он притиснул к себе Али, мальчик уткнулся ему в плечо и бормотал молитвы. С другой стороны Халил до боли сжимал ладонь, но сидел, отвернувшись, устремив взгляд на место рулевого.
Следующая огромная волна подхватила и закружила корабль. Крепежи на сетях лопнули, и наваленные в кучу тяжелые мешки с набрякшим от влаги зерном, подгоняемые пеной, въехали под навес. Судно тут же потеряло управление, разворачиваясь на месте и накрениваясь. Снизу донеслись громкие проклятия гребцов, пытающихся вёслами хоть как-то придать устойчивость.
— Стой! Нет! — успел крикнуть Джованни, заметив, что Халил отвязал себя от мачты. Следующая волна залила его лицо почти до бровей, а затем погналась за восточным рабом, но он легко подпрыгнул, хватаясь за канат, идущий от мачты к навесу, и пропустил волну под собой, а потом с той же прытью бросился за ней вдогонку, пропадая из вида в тенях занавеси дождя.
Прошло несколько долгих мгновений ожидания, которые флорентиец отмеривал лишь гулкими и частыми ударами своего сердца. «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» — шептали губы, а соль, как сухой песок, резала слезившиеся глаза. Корабль дрогнул, черпанул бортом воду, и затем внезапно выровнялся. Из темноты выступил Халил, будто распятый: с разведёнными в стороны руками, на которых были намотаны толстые верёвки. Джованни очнулся от морока, понял, что тот ему кричит и, напрягши лёгкие, чтобы услышали внизу, сам заорал:
— Гребите!
Его услышали. Корабль чуть развернулся, а затем медленно поплыл вперёд, наращивая скорость. Джованни показалось это чудом: Халил умел говорить с морем, умел его слышать, умел укрощать. И сейчас стоял, широко и устойчиво расставив полусогнутые в коленях ноги, напрягая мышцы тела, и сливался в единую неразрывную цепь между двумя тяжелыми вёслами. Глаза его были устремлены вперёд, а на лице играла удовлетворённая улыбка — он вёл корабль посереди моря, будто оседлав огромную волну, быстро тащившую прочь от бури только ведомым ему путём.
Облако тумана, неясный свет, и дождь мгновенно прекратился. Ветер стих, и волны стали меньше. Позади Халила заворочался очухавшийся рулевой «Святого Януария», с проклятиями отбрасывая от себя мешки, и сразу кинулся помогать: освободил рычаги от постороннего груза и густой каши, в которую превратилось зерно, вывалившееся из треснутого по шву мешка, затем размотал верёвку на одной руке Халила и приладил к нужному месту у рычага. Дальше оба кормчих действовали уже слаженно, закрепляя и привязывая, не забывая при этом следить за движением корабля. Очнувшиеся от страха моряки забегали, подбадриваемые ругательствами капитана, прокладывавшего себе дорогу к корме сквозь потрёпанные и рассыпанные товары. Ветер уже не метался над морем, а успокоился, принимая на веру торжество человека над стихией. «Святой Януарий» раскрыл часть парусов и устремился к высвеченному солнцем месту, хорошо видимому на горизонте.