Лучистые глаза серны для меня отрада,
Живот мой — ворох пшеницы,
Познай, возлюбленный, лилии, что окаймляют его [4].
***
[1] мыло было, варили весьма активно. Юг варил из оливкового масла, а север из животного. Вопрос только в том, насколько оно было твёрдым. Пахло плохо, поэтому в него добавляли различные отдушки и благовония.
[2] для мытья тела использовали морские губки или грубую ткань из льна. Люффа (бешеный огурец, семейство тыквенные) растёт в тропических и субтропических районах Азии и Африки, вот там её и использовали.
[3] маникюр (уход за руками и ногами) существовал с незапамятных времён. Люди не ходили с обглоданными ногтями, смотрите изображения: картины, фрески, скульптуры.
[4] сам сочинил, но стихотворная форма — это не моё призвание. Вообще-то Джованни и Халил вполне способны объясниться цитатами из Песни Песней.
========== Глава 3. Флорентиец и кормчий ==========
На дне глиняной плошки чернильным пятном расплылись остатки масла. Маленькое пламя чуть подрагивало на кончике фитиля, иногда чадило, выпуская вверх тонкую струйку черного дыма, заставляя тени дрожать, а глаза, неподвижно устремлённые на него, — слезиться. Тусклый свет разгорался, рассеивая бессонную ночь, и являл давно преданные забвению образы.
***
Борода его была совсем седой, чуть золотившейся в медовом свете пламени, игравшем на глиняном носике масляной лампы. Сухие, сморщенные старостью, но крепкие пальцы уверенно ощупывали мышцы тела и втирали отвратительно пахнущую мазь. Халил решил для себя, что именно так должен выглядеть настоящий лекарь, который будто собрал его тело из разрозненных кусочков, залечил незаживающие раны, да так, что от них не осталось и следа. Старик приходил ежедневно, в одно и то же время, после полуденной молитвы, а в священный месяц — с наступлением темноты. С его появлением растворялись тёмные воды, опутавшие ясное сознание, а через прикосновения в неподвижное и распростёртое на соломенной подстилке тело перетекала жизнь. «Ну что, юноша, дорогую цену пришлось заплатить за корабли? Ничего, если не возьмут тебя больше в море, с твоей красотой в богатом доме сможешь в достатке устроить свою жизнь». Халил не знал, что являлось платой за труды, наверно, когда в последующем его продали известному торговцу рабами, то эти деньги лекарь и командующий крепостью честно поделили между собой.
***
После омовения, прачки, работающие при бане, пообещали принести выстиранную одежду прямо в гостиницу, поэтому пришлось попросту опоясаться, прикрыть плечи плащами и отправиться в ближайшую харчевню, чтобы не привлекать чужого любопытства и не вызывать вопросов: что делают трое путников странного вида, одетые в исподнее, на улицах города? За трапезой почти не разговаривали, только Али, проглотив первую ложку фиолетово-синей чечевичной похлёбки, приправленной кусочками мяса, сморщился и тихо воскликнул:
— Слишком… пресно! Без вкуса!
Джованни тяжело вздохнул. Пиво здесь было приятным, хозяин не поленился спуститься в погреб и налить в кружку прямо из бочки. А вот вино — кислым и заставляло желать как можно скорее очутиться во Флоренции со стаканом терпкого тёмно-рубинового кьянти в руках:
— Пряности слишком дорогие. Скажи спасибо — соли положили. Вот перекроет Венеция свои прииски или пошлины поднимет, тогда всем нам конец наступит! — от флорентийца не укрылось, что при слове Венеция Халил, сидящий напротив, бросил на него быстрый взгляд и затем вновь сосредоточился на своей ложке, которую почти поднёс ко рту, подставив под нее кусок хлеба, осторожно, не желая пролить и капли.
Насытившихся похлёбкой спутников Джованни проводил до комнаты в гостинице, а сам отправился искать лодку, которая рано утром сможет отплыть из Пизы по Арно и доставить до Флоренции. Пока он, прошагав через весь город к пристани, обошел владельцев лодок и вернулся обратно в гостиницу, солнце начало клониться к горизонту. Али и Халил уже успели разложить постели и теперь терпеливо дожидались возвращения флорентийца, забравшись вдвоём на кровать, полулёжа, прислонившись к спинке.
Джованни мазнул по ним уставшим взглядом, отметил, что Али уже сам, как смог, туго перетянул грудь Халила куском материи, и подошел к разложенным на полу тюфякам. Снял с себя башмаки и плащ, пробормотал, что обязательно встанет и еще успеет на вечернюю мессу, и лёг ничком, раскинув руки в стороны. Немного подождав, пока дыхание хозяина станет почти незаметным, что означало глубокий сон, мальчик с невинным видом заявил, что раз уж хозяин предпочитает спать на полу, то он займёт кровать. И ему всегда было интересно: будет ли ложе, много раз использованное христианами, таинственным образом влиять на сны и испытывать праведную веру. Халилу пришлось смириться: перенести синьора на кровать они не смогут, а будить совсем не хотелось. Восточный раб прилёг рядом на пол, на самый край ложа, но сон так и не шел к нему. Перевернулся набок, мышцы еще болели. Долго наблюдал за остатками затухающего дня, слышал, как Али пару раз слезал на пол и молился, но не находил в себе сил подняться.
***
Тот человек, который продал его в крепость за пять мелких монет, лишь бы избавиться, пылал гневом — столько многолетних трудов было затрачено впустую из-за «глупой мальчишеской выходки»! Даже на клеймо не посмотрел, запамятовав, что не он является хозяином вверенного его заботам раба.
— Как ты посмел так неосторожно взяться за вёсла?
Хозяин проклинал, пинал ногами, обещал скорую смерть в страшных муках, и казалось, что та пришла, когда утративший способность к сопротивлению Халил оказался в тёмном подвале военной крепости в первом же городе, в котором остановился корабль, чтобы починить вёсла. Боль слепила, было тяжело дышать, однако смерть не спешила. И звезда судьбы неожиданно просияла над головой: намётанный глаз командующего гарнизоном, между насилием, увидел и узнал клеймо, почти затёртое на грязном теле, и сжалился.
***
Халил чуть пошевелился, пытаясь стереть ладонью с век внезапно потёкшие слёзы. Разбуженный Джованни вначале не мог понять, где находится, и почему так темно вокруг. Рядом, под рукой, разглядел абрис плеча восточного раба, который лежал на боку, прикрывая своим телом от света лампады. Флорентиец приподнялся на локте и коснулся губами той границы, где отблески пламени боролись с ночными тенями:
— Грудь болит, да?
Халилу пришлось признаться, что не только — плечи и предплечья, натруженные сегодня в купальне, также глухо ныли изнутри плоти мышц. «Но, — добавил он, переворачиваясь на спину, — тебе, синьор нужно отдыхать, а не беспокоиться». Халил раскрыл ладонь. На ней лежал флакон, что отдал ему Али. Это еще больше обеспокоило Джованни, он отобрал лекарство, встал и смешал капли с водой, а затем из своих рук напоил Халила. И лишь склонившись над ним, заметил нестёртую влагу на щеках. Они слились взглядами: зрелый плод смоковницы доверчиво устремлялся к потемневшему небу, будто умоляя ниспослать капли благодатного дождя.
— Почему? — Джованни нахмурил брови, не в силах понять, что еще может терзать восточного раба, ведь еще днём они так проникновенно и восхитительно объяснились в любви. — Сегодня — нет. Мы слишком устали.
Рука Халила легла ему на затылок и мягко притянула для поцелуя:
— Ты не беспокойся, тот, кого любит душа моя, я умирать не хочу, я жду тебя в своём саду со сладкими плодами. Твердо знаю, что ты меня не оставишь и никому не продашь.
— Точно не продам! — пообещал Джованни, отвечая на поцелуй. — А теперь засыпай! — он осторожно подул в лицо восточного раба, иссушая все сомнения, которыми терзалась его душа. Поцеловал, очерчивая языком надключичную впадину. Кисть засыпающего Халила скользнула вниз. — И не плачь! Большие воды не могут затушить любви, и реки не зальют её!
— Флорентиец, ведаешь ли ты, зачем я дан тебе? — выдохнул восточный раб, погружаясь в мир грёз.
***
Темные прохладные коридоры, светлые комнаты с высокими потолками и распахнутыми резными ставнями на балконы, узкие желоба в мозаике напольной разноцветной плитки, в которых застыла свежая вода, острые листья пальм, шелестящие под переборами пальцев пустынных ветров, играющих долгую, тягучую мелодию, словно мёд, стекающий по сладостям, растопленным жгучим солнцем. Этот дворец был незнаком, но каждого из них в нём ждали, собрав из разных мест. Они стояли во внутреннем дворе, под палящим солнцем, окруженные стражниками, и пот струился по их полуобнаженным телам. Удивлённо оглядывались и друг на друга смотрели с подозрением и затаённой ревностью. Пятеро молодых мужчин без обуви. Разных по росту, оттенку кожи, цвету волос и глаз. Однако, выстроенные в шеренгу, они все хорошо были обозреваемы через густые деревянные решетки, прикрывающие широкие двери во внутренний зал. И иногда до них чётко доносились слова жаркого спора, что происходил сейчас за этой преградой. Именно там должна была решиться судьба одного из них.