Восточный раб чуть подался вперёд, не отводя взгляда, и внезапно заговорил:
— Стан твой, мой синьор, подобен газели, пьющей воду из ручья. Кожа — белее молока, волосы — стадо золоторунных овец, глаза — как отражение неба в прозрачном озере, уста подобны соцветьям лилий, с которых капает мёд, — он осторожно протянул руку к лицу Джованни. Потрогал волосы, провёл пальцами за ухом, как бы заворачивая за него прядь, коснулся лба, разгладил бровь большим пальцем, очертил скулу, провел по кромке губ, спускаясь к подбородку. — Твоя красота совершенна, и мне, твоему рабу, не нужно ничего большего, чем созерцать её! Служить тебе! Возьми меня так, как ты захочешь.
Мелодия мавританских слов завораживала, тихим напевом вливаясь в уши. Кроткая покорность и полное согласие казались чем-то новым и неизведанным: восточный раб вручал ключи от всех дверей, заведомо соглашаясь на любой исход — от грубого насилия до утончённых ласк.
Повинуясь жесту, Халил уместился коленями между ног флорентийца, выгнулся и упёрся руками в его плечи. Джованни поддержал его за бёдра. «Давай!» — мысленно побуждая к действию, он сам потянулся за поцелуем, сплетаясь языками с любовником, посасывая будто зрелый плод с чуть надорванной кожицей и тающей во рту мякотью. Его руки гладили упругое тело Халила, заставляя всё ниже прогибаться в пояснице, почти укладываться сверху, задевая затвердевшим членом не менее крепкий и наполненный желанием член флорентийца. Гибкий восточный раб податливо склонялся и двигался навстречу проникающим в него пальцам, чуть постанывая. Джованни приоткрыл сомкнутые наслаждением глаза, и с удивлением обнаружил, что Халил свои не закрывает, только мутнеет взглядом, отрешаясь сознанием. «Ну, хватит!» — Джованни прервал поцелуй.
Вода остывала медленно. Яркие лучи солнца, прорывавшиеся в комнату, освещали место, где стояла лохань. В воздухе золотились пылинки, и казалось, что тёмное тело Халила подсвечивается со спины, купаясь в чудесной метели то и дело вспыхивающих искр.
Восточный раб без слов догадался, что нужно флорентийцу. Он осторожно приподнялся, придерживаясь за стенки лохани, позволив Джованни встать во весь рост, жадно слизал капли воды, стекающие по внутренней стороне бёдер, вырывая из груди своего хозяина лёгкий вздох. Прикосновение губ и языка вызвали дрожь в коленях. Джованни откидывал непослушные пряди волос, собирая их в горсть на затылке Халила, и не мог оторвать взгляда от головки собственного члена, то исчезающей в гладких, чуть ребристых глубинах, то вновь появляющейся на свет из плена твёрдых и умелых губ. Восточный раб отсасывал тщательно, не проливая ни капли слюны. Гладил и перекатывал пальцами тугую мошонку, задавая ритм, и пару раз натужно дышащему и уплывающему сознанием Джованни показалось, что он подошел к той черте, когда выплеснет семя. Однако пальцы Халила управляли им не хуже пут, что накладывал аль-Мансур.
— На кровать! — прошептал Джованни, пытаясь мысленно остудить себя и насладиться долгим соитием. Он немного перевёл дух, вылез из лохани, наклонился, чтобы поднять оставленный кувшин с маслом, повернул голову к кровати и замер. Халил уже стоял поверх покрывала на четвереньках в той самой развратной позе, на которую способна только шлюха. Внутри, словно громкий колокол, прогудел привычный вопрос: «Желаете взять меня так, синьор, или на спине?» Джованни застонал от пронзившей его внутренней боли и затряс головой. «Гадко! Отвратительно! Восточная шлюха!» Халил внезапно повернул голову, мгновенно прочитал мысли и отчаяние отразилось в его глазах. Он быстрокрылой ласточкой слетел с кровати и кинулся в ноги флорентийцу:
— Простите, синьор! Я сделал что-то неправильно! Я не понимаю!
Джованни склонился и погладил Халила по спине:
— Мы не в борделе! Не там, где продают себя за горсть монет. Встань, давай начнём заново.
Восточный раб поднялся и вновь впился в него взглядом, стараясь предугадать желания. Джованни смягчился: «Может быть, и вправду — не понимает?». Он вновь начал с нежного поцелуя, прижав к себе Халила. Затем медленно развернул его к себе спиной и осторожно подтолкнул к кровати. Заставил привстать на неё на колени, широко расставив бёдра.
— На руки не опираешься, я уже предупреждал не раз. Тебе еще рано так мышцы напрягать, — предупредил Джованни и налил в ладонь масло. Прикосновения и поглаживания вызывали в теле Халила дрожь. Растянутый анус легко впустил скользкий член.
— Придвигайся ко мне ближе, и медленно… мне важно, чтобы ты не чувствовал боли, — и вновь чувства захлестнули флорентийца: живое и желанное тело отдавалось власти поцелуев, поднимающихся вдоль линии позвонков, ладоней, оглаживающих рёбра и мышцы груди. Вздрагивало и затаивало вдохи, отвечая пальцам, прихватывающим соски, раскрывалось, позволяя проникать и насаживать себя всё глубже, пока Джованни плотно не соприкоснулся грудью со спиной своего любовника и не обнял скрещенными руками. Халил закинул голову назад, открывая шею поцелуям, и часто задышал, вторя вожделенному голосу тела своего любовника и привыкая к распирающей нутро боли, смешавшейся с наслаждением, когда флорентиец заставил его положить руки на собственный член.
— Я должен давать наслаждение, а не получать! — попробовал возразить Халил, прерывая речь рваными вздохами, когда Джованни начал двигаться небольшими толчками внутри него.
— Заткнись, дурень! — до распалённого действием флорентийца не сразу дошел смысл сказанных слов. — Вот и давай! Я тоже… должен… его давать! Клиентам, патронам, любовникам! Но есть… и другое. Когда ты сам… вкушаешь, теряешь рассудок. Боже, как ты прекрасен!
Джованни отстранился, надавил на поясницу Халила, заставляя его распластаться грудью на кровати и дать ему больше места. Вновь вошел в уже приятно скользящую тесноту, позволяющую двигаться размашисто и свободно. Тело превратилось в оголённый узел скрученных нервов, и вот он — долгожданный экстаз, звенящий, разрывающий и выплёскивающий вовне накопленную силу, медленно оставляющую после себя оболочку дрожащего каждой частицей от удовольствия тела. Халил сжал его член внутренними мышцами, выдаивая до конца и мягко отпустил.
— Дурень, а сам? Ты же всё чувствуешь! — почти разочарованно воскликнул Джованни, схватил Халила за волосы и разогнул, продолжая медленно его дотрахивать. Встретился с испуганным взглядом, впился в рот жарким поцелуем, накрыл своей рукой застывшую руку Халила и заставил двигать ею вдоль взывающего к довершению чувственного наслаждения зрелого стебля мавританского лотоса. Восточный раб издал два полувскрика или полустона и обмяк в объятиях флорентийца.
Потом они опять сидели в лохани, в почти остывшей воде, и Джованни объяснял молчащему Халилу, которого прижимал полулёжа к себе, что любовные отношения могут не только приносить обоюдную радость, но и двое любовников должны хотеть друг друга с равной страстью.
— Синьор, — неожиданно откликнулся Халил, вернувшись из своих размышлений, — я могу вылизать твоё тело языком, с пальцев ног до головы, так, что ты получишь несказанное блаженство, и это принесёт мне радость. Можно?
Джованни не знал, что на это заманчивое предложение возразить, и согласился. Очнулся он уже на закате дня. Халил спал на его плече и обнимал поперёк груди. Флорентиец попытался вспомнить, сколько раз он успел излить свою страсть, соединившись с восточным рабом и просто от ласк, но сбился. Следовало признать, что восточная шлюха обставила флорентийскую на несколько ходов вперёд. Не просто превзошла своим искусством, но и отняла разум. И еще очень мучил голод.
Мать с отцом давно должны были прийти домой, а возвращение сына, который последний раз гостил более года назад — это большой праздник, не только для семьи, но и соседей. «Наверно, в харчевне уже накрыт длинный стол. И ждут теперь меня. А Райнерий оправдывается — мол, устал брат после дороги. Если мать вернулась раньше, то поставила пирог…»
— Поднимаемся! — внезапно подскочил Джованни. — Нас ждут на праздник!
Халил быстро перетёк в сидячее положение, высвобождая флорентийца, однако сам дальше не двинулся, наблюдая, как хозяин разыскивает на полу брошенные части одежды и кидает на кровать.