— Синьор, ты уверен, что мне там можно появиться? Это же христианский праздник!
— Это мой праздник, Халил! — Джованни резко остановился и вздохнул, понимая, что не сможет утаить правды. Его спутники видели Райнерия, увидят и Пьетро, и мать с отцом. Они не глупы, пусть и не знают языка, и легко догадаются, что семья их «синьора» живёт в этом доме, а не в Венеции. — Я… я намеренно прошу звать меня синьор, это слово переводится как «господин». Вы с Али не должны привыкать к моему настоящему имени. Я его скоро сменю, и тогда вы будете обращаться ко мне совсем по-другому. Это опасно для вас, понимаешь?
— Понимаю, — серьёзно и осмысленно кивнул Халил, выдавая своим видом, что знает многое, что не произносится вслух, но будет в будущем объединять. Восточный раб медленно слез с кровати и подошел к своей одежде, которая лежала аккуратно сложенной там, где он её оставил, когда обнажал тело.
***
На длинном столе, покрытом серой скатертью, стояли зажженные светильники. На блюдах лежали тушки жаренных на вертеле каплунов, переложенные розмарином, и уже своим запахом заставляли обильно выделять слюну. Тёмно-рубиновое вино, что делалось только на винодельнях между Флоренцией и Сиеной, наполняло кружки, подставленные под узкое горлышко кувшина. Густое оливковое масло выливалось прямо на мякоть половинки хлеба и посыпалось солью. Душистые колбаски — флорентийские с чесноком, нурсийские с трюфелями, перуджийские с пряными травами — были порезаны тонкими кольцами и подавались по кусочку, на каждый тренчер [1] гостя.
Фиданзола их поймала еще на лестнице со второго этажа. Наобнимавшись с Джованни, мать внезапно обратила внимание на Халила, желающего больше превратиться в бесплотную тень, чем явиться перед гостями.
— Это же не Михаэлис! — она чуть отстранилась и с подозрением вгляделась в лицо сына.
— Всё верно, — спокойно, прямо ей в глаза ответил Джованни. — Михаэлис сейчас в Агде, а я еду к его брату в Болонью. У Халила есть общие дела с Мигелем Мануэлем, и он отправился со мной. Под моей защитой.
— Джованни, когда ты найдёшь себе жену? — он не ожидал от матери такого вопроса, и сказанного достаточно суровым тоном. — Да, ты грешил, всё верно. В прошлом. Но ты уже взрослый мужчина, — Фиданзола рассеянно развела руками по сторонам, — уже как-то стыдно перед людьми… перед Господом!
***
[1] тренчер — это общее название для прототипа индивидуальной тарелки. Иногда это круглый сухой хлеб, на который накладывали еду, или круглая плоская тарелка из дерева. Здесь я имею в виду прямоугольную деревянную дощечку.
========== Глава 8. Христианский праздник ==========
Внизу раздались приветственные возгласы Райнерия-старшего, и Фиданзола поспешила спуститься. Это пришло семейство Гвичарди, их соседи и друзья, которым принадлежала пекарня напротив постоялого двора Мональдески. У самого синьора Гвичарди было двое сыновей, невестки, куча подросших внуков и еще трое племянников от почившего брата, которые тоже пришли с женами. Племянникам принадлежала мельница вверх по течению Арно, поэтому эта семья была достаточно зажиточной и уважаемой.
Джованни пришлось слепить улыбку на лице, и пока он раскланивался и ритуально целовался со всеми пришедшими гостями, бдительный Райнерий незаметно увёл Халила на кухню. Соседям был показан только Али, сияющий любезностью как серебряный солид, непрерывно кланяющийся и приглашающий присесть за стол: «Prego, signori!». Вторыми приглашенными были члены семейства Рамполли — родители Кьяры.
Пока шумные гости рассаживались за столом и приступали к трапезе, Джованни оказался допрошенным с пристрастием главами семейств о своей жизни в Авиньоне. Фиданзола и Пьетро скрыли истинную цель своей поездки, поэтому пришлось вдохновенно подыграть матери и брату, рассказывая о непогоде и морских штормах, что так надолго задержали путешествующих, и о собственной мнимой болезни, приковавшей к постели почти на целый месяц. За это время гости успели распробовать щедрое вино и перешли к обсуждению городских дел. Джованни с удивлением для себя узнал, что Ванни Моцци щедро ссуживает деньги, пытаясь набрать влияние в сестьерах, и выкуп пустующей башни семьёй Мональдески состоялся именно благодаря помощи влиятельного патрона.
Джованни не преминули вручить на руки его «крестника» — Джованни-младшего, сына Райнерия. Ребёнок вовсе не был похож на ангелочка: задумчивый, с большими залысинами на черепе, «фамильными» яркими глазами и постоянно мусолящий жесткий хлебный сухарь из-за режущихся зубов. Флорентиец попробовал его заинтересовать блеском серебряной монеты, но ребёнок ухватил пряди его волос и резко, до боли, дёрнул на себя. Угукнул и радостно заулыбался. Кьяра поспешила к ним с другого конца стола, чтобы спасти положение, но Джованни жестом её остановил. Ухватил младшего за вихрастый чуб и тоже потянул. Ребёнок перестал улыбаться, на его лице отразилось удивление, и он еще крепче сжал кулачок, получая в ответ от Джованни равнозначную боль. Волосы флорентийца были отпущены, но схвачены вновь, как только младший оказался на свободе. Эта игра повторилась несколько раз, пока ребёнок не захныкал и не запросился на руки к матери. Голову Кьяры скрывал чепец, но запускать под него пальцы и дёргать за волосы можно было без болезненных последствий.
Передавая ребенка в руки матери, Джованни невольно задержал взгляд на проёме открытой двери, после которой начинался тёмный коридор, ведущий в кухню. И готов был поклясться, что в его сумраке пряталась, скрытая тенями, фигура восточного раба, не сводящего с него глаз. Джованни подозвал к себе Али, занимавшегося тем, что доливал вино в кружки. Шепнул на ухо, чтобы никто не заподозрил, что он говорит на мавританском языке:
— Узнай у Халила — он сыт, вдоволь наелся? Если нет, то скажи, что я буду недоволен, если он станет голодать, чтобы держать свои кишки пустыми.
Али кивнул и исчез. Джованни отвлёкся на весёлый рассказ синьора Гвичарди, порядком раскрасневшегося от вина, о том, как один суконщик был обманут нищим монахом, попросившим у того всего лишь ленту, чтобы прикрыть наготу.
— Синьор, — зашептал Али на ухо. — Халил просил передать, что набьет брюхо до отвала, если его господин изволит отдыхать этой ночью. И еще просил дать ему чудодейственную мазь, которой ты его лечил в первый день плавания. Но он мне так и не сказал, что именно, ты, синьор, ему лечил.
— Занозу в пальце, — с равнодушным видом ответил Джованни, удовлетворяя любопытство Али. — Передай, что всё получит!
Их перешептывания не ускользнули от внимания гостей, и пришлось рассказать историю о чудесном исцелении сицилийского рыцаря молитвами Его Святейшества, за что тот подарил мавританского мальчишку Джованни, который всячески поспособствовал тому, чтобы просьба рыцаря дошла до понтифика. Слухи об осуждении францисканцев-спиритуалов уже долетели и до Флоренции и были восприняты по-своему: раньше в проповедях на площадях говорили о том, что ради спасения души необходимо отказаться от богатства и вести жизнь в крайней бедности, теперь же заговорили больше о делах милосердия и пожертвования, не осуждая каждодневных трудов для приобретения богатства. Изменение настроений означало внутреннее освобождение от гнетущих мыслей, что каждое заработанное сверх меры сольди таит в себе опасность приблизиться к роскоши, а не к спасению души.
— Я так рассуждаю, — заговорил Витторио Рамполли, делая размашистый жест рукой и обводя стол. Эта семья занималась изготовлением дорогой конской сбруи. — Я продаю свой товар в Болонью, Сиену, Урбеветери и Витербо, у меня известные клиенты. Если они могут заплатить на сотню сольди больше, то часть этих денег я могу потратить на новую одежду и обувь, часть — на свежее мясо. Заработают и сапожник, и мясник. И я еще смогу выделить долю от этих денег церкви святой Маргариты. А если мы все сложимся, весь наш приход, вот из таких остатков от прибыли мы сможем купить золотые подсвечники на алтарь. И все станут участниками богоугодного дела, чем кормить мнимых нищих и всяких беглых монахов! Монахи должны жить в монастырях, молиться. И это — их главная работа!