— Синьор, накажите меня! Только не отдаляйтесь!
— За что наказать?
— За что — сами сочтёте правильным. Я не понимаю, за что вы на меня, синьор, рассердились? Вы же сами…
— Что сам? — выплеснул свой гнев Джованни, да так яростно, что Халил отпрянул и завалился спиной на пол. — Я что, говорил тебе его целовать, обнимать, ласкать, будто шлюха? Да чему я удивляюсь? Ты и есть шармута! И всегда ею был с любым, кто к тебе прикоснётся!
Халил перевернулся на бок, прижал колени к груди и глухо зарыдал. Успокаивать его Джованни и не собирался. Неловко взмахнул рукой и смёл кружку Халила на пол. Та с грохотом упала, расплёскиваясь уродливым серым пятном. Обида и разочарование переполняли, перед глазами так и стояла сцена прощального поцелуя Халила и Ванни Моцци, когда восточный раб, весь исполненный радости, подался навстречу опьянённым удовлетворением губам флорентийского синьора. «Я его ревную к Ванни? Эту шлюху? Я, видно, сошел с ума!» Джованни до бровей завернулся в тёплое покрывало, прижимая сжатые в кулаки руки к лицу. Он представил, как, согревшись, поднимется в башню, ляжет на кровать, подомнёт под себя подушку, которая хранит запах Халила… и эта мысль заставляла еще сильнее страдать.
Флорентиец очнулся и открыл глаза, услышав, что сбоку от него что-то грохнуло, шлёпнулось, потом раздались звуки трения чего-то об пол. Джованни приподнял голову. Халил в стоял на четвереньках перед налитой на пол лужей и отмывал налипшую грязь, нанесённую с улицы. Он тщательно тёр половицы тряпкой, затем споласкивал ее в ведре, отжимал, собирал воду, уничтожая серые разводы, продвигался вперёд, становясь коленями на мокрое и свежевымытое, и продолжал мыть.
Халил откинул со лба прядь, выбившуюся из заплетённых в косу волос, и встретился с Джованни взглядом. Вздрогнул, опустил голову, продолжая свою работу, но внезапно заговорил:
— Я расскажу об одном дне жизни юноши-раба в господском доме. У него нет имени. Он обычный. Таких много. Он мог быть похищенным в детстве христианином или рабом по рождению. Не важно! — Халил отжал тряпку. — День его начинается с рассветом, он просыпается в одной комнате с другими рабами, вода для умывания всегда холодная, еду нужно успеть проглотить, пока не отняли. Потом каждый получает задание на день. Ветра пустыни — злые, все полы быстро покрываются тонкой пылью, похожей на муку.
Халил продолжал рассказывать, а Джованни уже заинтересованно слушал неторопливую речь восточного раба о том, как выглядит изнутри дом богатого вельможи и дворец султана, какие комнаты там есть и как они убраны, чем заняты рабы в течение дня — и еще раз поражался мудрости неведомых людей: посредством Халила ему передавалось послание о возможной жизни Франческо Лоредана в рабстве.
— Но это еще не все обязанности, мой господин, — Халил уже вымыл половину кухни, довольно смело вышел на внутренний двор, выплеснул воду за порог, налил в ведро чистую. Ведомый взглядом Джованни, он вновь встал на колени, но уже с другой стороны стола. — Хорошо тем, рабу или рабыне, чья внешность непривлекательна, или старому, или сильному, которого берут на другие работы или на кухню. Обычно, если твой хозяин — щедр, то гостей в его доме много. Желание гостя — закон, и хозяин достоин всяческих похвал, если угодил своему гостю. Отказывать нельзя, хмуриться нельзя, движения и улыбка раба должны приносить радость гостю. Иначе накажут.
Халил оперся на обе руки, прогнулся в пояснице, почти прижимаясь грудью к полу и выпячивая зад, расставил ноги. Голый, в одних брэ, восточный раб выглядел странно.
— Так удобнее принять, если рабу приказывают встать на колени, — спокойно продолжил он. — Гость хозяина может приказать встать к стене или лечь на скамью. По-разному. Гостя нужно поблагодарить взглядом и вернуться к оставленной работе, — Халил продолжил развозить грязь по полу. — А вечером, — он опустил тряпку в ведро и коротко взглянул на Джованни, который, чуть наклонившись вперёд, слушал его с полуоткрытым ртом. — Вечером у твоего хозяина может быть праздник. Или не успевает раб поужинать или лечь на своё спальное место, как приходит управляющий и забирает его. Гостю нужно согреть постель. И не может раб устать: ни телом, ни жестом проявить свою немощь. Он возвращается обратно поздней ночью, и вновь встаёт с первыми лучами солнца, — Халил смолк, отложил тряпку в сторону, присел на колени и подёрнул плечами, ему было холодно, но он старался не обращать внимания, что кожа на его предплечьях и бёдрах уже давно покрылась пупырышками. — Вот так. И не может глупый шармута понять: чем навлек гнев? Хозяин сказал: важный человек, дай ему радость. Я выполнил пожелание моего хозяина.
«И что? — Джованни мысленно, с вызовом, ему ответил. — Мне нужно теперь тебя, шлюху, пожалеть?» И смутился, пытаясь понять, когда он успел так очерстветь своей душой, что забыл, как по своей воле когда-то продавался именно вот такой шлюхой де Мезьеру: покорной и согласной на всё, в надежде хотя бы в чём-то получить удовольствие. «А брату Доминику? Я тоже продался, хотя мог бы сразу отказать на пороге папского дворца. Почему же я так жесток к Халилу?» Халил рассказал о скрытой жизни дворцового раба, лишенного права выбора, но у флорентийца выбор был всегда.
В кухню стремительно вбежал Райнерий:
— Меня мать послала. Сказала, что от тебя никакого толку, а похлёбка может пригореть, — он взял большой черпак и помешал в котелке уже исходящую пузырьками кашу из разваренных зёрен. — Ты к синьору Моцци ходил? — спросил он, не оборачиваясь.
— Да, он нас поддержит. Хм, — Джованни невесело усмехнулся, — представляешь, наш визит с мавром исцелил его от полового бессилия!
Райнерий застыл с поднятым черпаком на несколько мгновений, а затем медленно развернулся к брату:
— Ты что? Старые времена вспомнил?
— Не я, это всё мавр постарался.
— Значит, нам нужно благодарить Халила? — и тут Райнерий, увидел сидящего на полу восточного раба, скрытого от него толстыми ножками кухонного стола. — А почему он раздет? Почему у него слёзы на щеках? Джованни, что происходит? — Райнерий отложил черпак, схватил со скамьи покрывало, набросил его на плечи Халила и заставил подняться. Раб застыл, прижался к теплому Райнерию, только отошедшему от очага, и тому пришлось его приобнять. — Тебе что, бесы разум помутили? — набросился Райнерий на своего брата с упрёками. — Позволил Моцци мавра совратить?
— Да на нём клейма ставить негде! — грубо отозвался Джованни. — Всю жизнь прогибался под таких как Ванни, как безропотная давалка!
— А ты — чище? — губы Райнерия изогнулись в презрительной усмешке. — Неужели отцу отказывал, клиентам своим, любовникам при деньгах? Уже забыл, как тебе нравилось? Одежда, праздники, выезды на прогулки, перстни с камнями, соблазн. Ты мыслишь,
как наш отец! Ничего, что в дерьме живём, зато у нашего рода есть герб! А вот Стефано приходилось делать вид, что ему тоже всё это нравится, и подчиняться. И чем твой раб, который сейчас занят чёрной работой, отличается от нашего бедного брата? Он что — заворачивается в шелка и ест с золотых блюд?
Грудь Джованни пронзило чувство жгучего стыда: уж слишком он взъелся на Халила, хотя тот просто выполнял свою работу, как учили. Однако большую боль причиняли покрасневшие и опухшие от слёз глаза мавра. «Возможно, я ошибся? Я для Халила не очередной клиент?»
— Райнерий, оставь нас, пожалуйста! — голос Джованни прозвучал хрипло, через силу. Флорентиец поднялся с места, тёплая накидка скользнула с его плеч и упала на пол. Райнерий передал восточного раба в руки брата, а тот крепко обнял его, прижимая к себе.
— Я больше не гневаюсь на тебя, — прошептал Джованни, потёрся кончиком носа о шею Халила. Из груди восточного раба вырвался всхлип. — Понимаешь, — говорить было тяжело: горло будто сдавило железным обручем, — я еще никогда в жизни… так не ревновал! До того, как аль-Мансур меня спас, всё было просто — меня любят, я люблю. И знаю, что не будет никого, кроме меня. Искренне, честно. Без игры и соблазнения. И каждый мой стон и вскрик, каждый ЕГО ответ — вырывался из души. Совершенно свободно. Сможешь ли ты меня понять?