Он остановился у дверей родного дома и с тоской поглядел на чистый порог. «Опять ругать начнёт!» — промелькнуло в голове, совсем как в детстве.
— Мама! Я вернулся! — прокричал Джованни. — Только я весь грязный!
Фиданзола будто сторожила, стоя за дверью с ведром тёплой воды. Помогла стащить с ног башмаки, обмыла ступни, предлагая ступить на брошенный в передней чистый кусок ткани. Попыталась стащить камизу, но Джованни не позволил, памятуя о своих шрамах:
— Нет, она сухая. Совсем не мокрая. Где Халил?
— В башню ушел. Натаскал нам воды из колодца. Очень странно — по полведра.
— Правильно! — порадовался Джованни. — У него руки больные. Нельзя ему. А почему в башню ушел? Там же сейчас холодно!
— Уже нет. Там можно маленький очаг разжечь на нижнем этаже. Райнерий еще жаровню притащил. Тепло вам будет, — заботливо добавила мать. — Интересный у тебя друг. Всё время молчит, но многое умеет. Хоть я спокойна: он тебя, дурака, обслужить сможет. Только удержать не способен, — Джованни расплылся в улыбке, вспоминая ласковые и уверенные прикосновения Халила. — Ты куда бегал? Неужели к Луциано?
— Нет, ты что! — возмутился Джованни, поймав на себе недовольный взгляд. Фиданзола всегда недолюбливала его «любезного дружка», с которым они постоянно в юности ходили по домам клиентов. — В храм ходил на службу. А к Луциано я завтра загляну. Днём! Как Али, справляется?
— Замечательно! — мать расплылась в улыбке. — Он очень детям понравился, и Райнерий его хвалит. Ну что стоишь босой, надевай сухие башмаки, раз раздеваться не хочешь.
Джованни заглянул в помещение харчевни. Кивнул, приветствуя Али, занятого протиранием столов: у них в доме днём всё же были посетители, а теперь Райнерий готовился к вечерним гостям, приходящим в сумерках, чтобы выпить пива. Мальчик, увидев Джованни, бросился к нему, надеясь остановить у лестницы.
— Синьор, постойте! Моя помощь точно не нужна? — по его пальцам, нервно теребящим пояс, сразу стало понятным, что тот волнуется. — Я разговаривал с Халилом. Он очень грустный.
— Да, — согласился Джованни, решая внутренне про себя: стоит ли вовлекать в их отношения с Халилом Али, ведь он еще слишком юный, чтобы что-то понимать. — Я хотел тебя спросить: Халил — раб по рождению? Я не совсем понимаю, как он мыслит. Стараюсь, но мне трудно. Только честно, без шуточек. Тебе же он тоже небезразличен.
— Насколько я знаю, да, — сохраняя серьёзность ответил Али. — Но у него была достаточно хорошая жизнь, он учился водить корабли. А потом что-то произошло, и он не смог оставаться в море.
— Наверно, тогда он себе мышцы порвал, — предположил Джованни.
— Возможно, — пожал плечами Али. — А потом он жил у очень богатого хозяина, но я не могу этого рассказывать, мне запретил аль-Мансур.
— Хорошо, меня его старый хозяин не сильно интересует. Ты мне одно скажи: знаешь, зачем нам его дали в спутники?
— Да, но аль-Мансур разрешил об этом говорить, только когда мы из города Болонья уйдём.
— Опять от меня тайны! — в сердцах воскликнул Джованни. — А сейчас? С тобой понятно — ты личный слуга, а Халил?
— Ну, — Али ощупал взглядом свод потолка, — чтобы твою постель согревать, синьор.
— То есть — по принуждению?
— Нет, — удивился чему-то Али, — он может и не согревать, если ты не захочешь. Но ты ему нравишься.
— Так, — смутился Джованни, — что-то я плохо понял: если я не захочу, то он может спать отдельно. Так?
— Да, всё верно.
— А почему же он сегодня к Ванни Моцци в постель полез, да еще его ублажил на совесть, что излечил? Я, правда, тоже его не останавливал…
— А ты, синьор, совсем не понимаешь? — вытаращил глаза Али. Джованни покачал головой. — Он — раб, и будет делать всё, что прикажешь. Хоть весь ваш городской совет ублажит. Вместо тебя. А тебе — нельзя больше ни с кем, только с аль-Мансуром. Наш хозяин мне так сказал.
И тут Джованни понял, что мавр не обронил ни единого лишнего слова. Всё как-то становилось на свои места: Халил в их тройке выполняет обязанности шлюхи до самой Венеции, а Джованни можно к нему прикасаться. Однако после Болоньи всё может и перемениться.
— А… э… — оставалось только ответствовать Джованни, не находя иных слов. — Ты нам, как стемнеет, ужин принеси в башню. И пива не забудь!
«Осталось лишь понять, с чего «грустит» Халил». Джованни нарочно медленно поднимался по лестнице, стараясь растянуть время до того, как он вновь встретится с восточным рабом, хотя тот не мог не слышать скрип ступеней и, видно, ждал, затаив дыхание. Флорентиец осторожно толкнул незапертую дверь, являя себя из полутьмы.
***
[1] Базилика святого Лаврентия (Basilica di San Lorenzo) одна из старейших церквей во Флоренции. Основная часть (алтарь) была построена в конце IV века, романский стиль здание приобрело в XI веке. То, что мы сейчас видим — капитальная реконструкция XV века Филиппа Брунеллески. Тогда начали пристраивать сакристии (старую и новую): старую Брунеллески и украсил Донателло, новую — Микеланджело. Церковь в XIV веке не была облицована мрамором.
[2] трех часов дня.
========== Пусть твоё прошлое навсегда останется в моём будущем ==========
Все окна в башне были плотно прикрыты ставнями от непогоды, поэтому на этажах и лестнице царила тьма, иногда разбавляемая тонкими полосками грязно-серого света, пробивающегося через щели. В пространстве под крышей было зазывно тепло: тускло горели три масляные лампады, разливая тёплый мёд, под одним из окон потрескивали красными прожилками угли в жаровне, поверх которой был установлен железный котелок с кипящей водой.
Халил, почтительно склонив голову, встречал у двери. Он надел свой старый восточный халат. На голое тело. Джованни покрылся испариной, когда обнаружил. Сердце дрогнуло, пропуская удар. Флорентиец медленно протянул руку, утапливая ладонь в глубокой прорези ворота, и провел по преграде сильных мышц груди Халила, вырывая из неё гулкий вздох. Не поднимая головы, восточный раб скользнул взглядом по запястью флорентийца, устремляясь вверх, и встретился с ним глазами, тёмными, томительно ждущими, затаившими в себе отблески золотистого света светильников.
Джованни резко шагнул вперёд, сокращая расстояние, что разделяло его Халилом и, чуть склонившись, вобрал вкус влекущих к поцелую губ, подобный пряному вину, что сразу кружит голову, стоит сделать всего лишь маленький глоток. Восточный раб покорился столь стремительному порыву, раскрывшись навстречу, будто розовый бутон, приветствующий освежающую влагу летнего дождя. Затрепетал в объятиях, как соломинка на степном ветру, вжимаясь в пах, дабы показать упругостью стебля восточного лотоса, с каким нетерпением и желанием протекали долгие часы ожидания возвращения Джованни.
«Пользуйся! — прозвучал в голове голос аль-Мансура, но флорентиец тут же ему возразил: — Нет! Пусть я ослеп, но моя рубашка будет для меня самой желанной и любимой. И служить для меня и ради меня». Он заставил сделать Халила несколько шагов спиной вперёд, пока тот не упёрся в стену, распластавшись по ней, повинуясь напору, с которым его увлёк флорентиец.
— Синьор, я… — выдохнул восточный раб, но Джованни вновь завладел его губами, лишая голоса. Прервавшись на миг, он стянул с себя камизу, полностью обнажаясь перед любовником, и отбросил её в сторону. — Синьор, — умоляюще прошептал Халил, в попытке остановить ладони флорентийца, тесно пленившие и испытывающие ласками его мужскую плоть, оттянувшую на себя закипающую кровь. Восточный раб изумлёнными глазами провожал жалящие поцелуи, неровной линией спустившиеся по раскрытому вырезу халата по ключицам, грудине, напрягшимся мышцам живота и жадными объятиями прикоснувшиеся к гладкой и беззащитной головке выдающегося вперёд члена. — Разве можно так? Я раб твой… — продолжил настаивать Халил, и его рваный вздох был подавлен всхлипом, непроизвольно вырвавшимся изнутри горла. Руки восточного раба метнулись к плечам Джованни, чуть не лишив его опоры, когда он, балансируя, встал на корточки. Флорентийцу пришлось быстро переместиться на колени. Чувствительное навершие скользнуло по зубам, добавляя остроту ощущениям, испытываемым Халилом. Тот вскрикнул, быстро отдёрнул руки, распластав ладони по шершавой поверхности стены, вздрогнул, резко втянув в себя воздух, и в собственное наказание стукнулся затылком.