Джованни испытывал внутри себя радость, полностью отдаваясь игривому желанию показать Халилу иную сторону золотого флорина, заставив почувствовать то, что доступно тому, кого одаривают наслаждением. Пальцы уверенно продолжили свой путь, обнаруживая, что восточный раб готовился к возвращению хозяина, не только потрудившись над упругостью своего члена, но с лихвой умастив анус. «Сладкий мой!» — Джованни размашисто провёл языком вдоль борозды, отделяющей одну полость, похожую на губку и заполняющуюся кровью, от другой, а затем сжал плотнее губы. Ласки, которыми одарил флорентиец восточного раба во время плавания на «Святом Януарии», чтобы исследовать плотность мышц, показались бы слабым отголоском горного эха по сравнению с тем испытанием, что было предназначено Халилу для «излечения грусти».
Подобно лире звучали внутренние струны восточного раба, полностью повинуясь умелым пальцам и губам Джованни. И эта музыка чувств, сотканная из стонов, чуть слышного и почти неразличимого шепота и внутреннего пламени оголённых нервов, была как влага дождя, напитывающая бесплодный сад и заставляющая набухать почки и цветочные бутоны, превращая одни в зрелую листву, другие — в благоуханные соцветия, источающие семя и мёд.
Ноги Халила подогнулись, Джованни придержал его расслабленное тело, стекающее по стене в неминуемом падении, ухватив на талию, а затем медленно опустился вместе с ним на пол, подложив своё предплечье под голову Халила. Изучение подушечками пальцев восприимчивого к ласке лица восточного раба казалось приятным вдвойне. Все беспокойства и сомнения, что мучили душу Халила, свободно являли себя в мечущемся беге зрачков, в дрожании полураскрытых губ, в игре чуть проступающих морщинок на лбу. Джованни стёр всё и разгладил, будто скульптор, довершающий идеальную ровность линий на щеках своего творения. Вдохнул благие жизненные силы поцелуями, открывая биение любящего сердца, запечатанного внутри красиво обтёсанного мавританскими мастерами куска темного мрамора.
Поверх кровати, ласкающей разгоряченную кожу жесткой грубостью льняных простыней, Джованни в полной мере ощутил собственное единение с телом любовника, отдавшегося во власть желаниям. Поцелуи на плечах и боках Халила расцвели карминными розами, источающими соль и воду. Мышцы, повинуясь заданному ритму, напрягались и выгибались, пронзаемые тысячами сладострастных игл. Дыхание сбивалось, прерываясь стонами, терзающими горло, и казалось, что сознание, сжимающееся в крошечную песчинку, отправилось путешествовать среди распадающихся яркими вспышками звёзд в глубинах бескрайней темноты небосвода.
Потом они оба лежали, повернувшись лицом друг к другу и чувствуя себя обессиленными и опустошенными.
— В твоей жизни хоть раз была радость? — Джованни осторожно, пользуясь моментом, пока разум еще не успел закрыться надёжными преградами тайн и недомолвок, намерился разговорить восточного раба.
Халил решился отомкнуть свои уста и рассказал о человеке по имени аль-Валид ибн Мухаммад, главном кормчем в далёком городе Александрия, который однажды быстрым шагом в расшитых золотом башмаках скользил по начищенным плитам дворца и узнал в рабе, почтительно склонившемся перед ним, мальчика, которого не раз видел на торговых кораблях. Кормчий внезапно остановился и спросил у раба его имя. Удостоверившись, что слух его не обманывает, он поспешил к господину Халила, и с тех пор…
— Мы иногда уплывали далеко в море, отсутствовали много дней, — лицо Халила озарилось улыбкой, как только он вернулся в свои воспоминания. — Господин аль-Валид обращался со мной как любящий отец, заботился и кормил вдоволь.
— А ты управлял его кораблями?
— Да, — живо откликнулся Халил, и неожиданно погрустнел. — Только, будь моя воля, я бы никогда не возвращался обратно. В море я чувствую себя другим: будто сливаюсь с собой в единое целое. И с морем, и с ветром, и с кораблём. А когда на берегу… я тебе, синьор, не всё рассказал. Не буду обманывать. Я не шармута, как ты меня назвал, на то были другие. Не так хорошо обученные. А за моей чистотой следили, не позволяли ко мне прикасаться никому без особого разрешения моего господина. И не всем гостям его давали. Я… — из уголка глаза восточного раба внезапно вырвалась слеза, — я прилежно постигал науку и мне удалось возвыситься.
— У тебя были мечты? — Джованни подался вперёд, соприкоснувшись кончиком своего носа с кончиком носа Халила, чуть мазнул поцелуем губы. Погладил по голове, пропуская сквозь пальцы шелковистые локоны, останавливая руку на затылке, чтобы чувственно его понежить.
— Была. Одна, — будто через силу выдохнул восточный раб. — Остаться на кораблях господина аль-Валида. Когда уже перестану быть желанным.
— Значит, — Джованни чуть помедлил, подбирая слова для ответа, — когда ты получишь свои корабли, как пообещал аль-Мансур, то уплывёшь от меня?
Халил долго молчал, раздумывая над тем, что сказать:
— Синьор, ты же тоже оставишь меня, когда аль-Мансур выполнит твои мечты.
Джованни был сражен точностью мыслей восточного раба. Уже пришлось прислушиваться к своим внутренним чувствам.
— А если у нас ничего не получится? Не справимся?
— Тогда мы вместе примем смерть, — спокойно ответил Халил, повергая Джованни в страх и уныние. — Если ты, синьор, совершишь ошибку и тебя раскроют, то вместе с тобой убьют меня. Если я не смогу водить корабли… твои корабли, — добавил Халил, выделив словами смысл, — то и ты оказываешься бесполезным.
— Почему же ты просил убить тебя? В начале нашего пути, — удивлённо воскликнул Джованни.
— Тогда осталось бы время на поиски замены для меня, — Халил с нежностью огладил плечо Джованни и переместил ладонь на рёбра, вызвав подобной чувственностью судорожный вздох. Видно, ему показалось мало, и он запечатлел на плече поцелуй. — Синьор, ты подарил мне жизнь, вселил надежду в то, что мои мечты исполнятся. Я искренне люблю тебя, — тут Халил неожиданно произнёс на мавританском: «Мой флорентиец».
Раскалённой иглой пронзили сердце Джованни такие проникновенные слова. Он ободряюще улыбнулся Халилу и произнёс первое, что пришло на ум:
— Мой сладкий. Кормчий. Il mio dolce timoniere. Так я буду тебя называть, когда тело моё будет переполнять желание. Запомни!
Утром его будет будить взгляд тёмно-карих глаз, а не цвета предгрозового неба, и уха не коснётся нежность губ, с легкой хрипотцой шепчущих «моя роза». Настойчивые поцелуи не вернут в сознание из глубин мерцающего мрака небытия, и, исполнившись доверием, он не отдаст своё тело под власть любимого, не позволит испытывать себя безбрежным океаном боли и наслаждения. Все эти воспоминания останутся жить в памяти Джованни Мональдески, чья душа будет пребывать во власти Творца, пока Он не решит вернуть её, очищенной от сомнений и греха, обратно в тело.
Франческо Лоредан, к невидимой душе которого Джованни нередко тянулся сердцем в желании познать таинственный секрет его судьбы и поминал в молитвах, обращаясь с прошениями к Господу, поступит иначе — смастерит себе новую лиру. Как когда-то сделал Михаэлис, вложивший все свои надежды в неграмотную шлюху, покрытую шрамами.