Зевс перекатил желваки на скулах, и в его черной бороде заиграли золотистые блики. Глаза потемнели, словно небо перед грозой. Но его божественная супруга положила белоснежную узкую ладонь на колено мужа и что-то сказала вполголоса. Зевс тотчас же улыбнулся и глянул на старшего брата уже более мягко.
— Это справедливо: давая выбор, не заставлять смертного делать его наугад, уподобляя слепому щенку, — тихий, низкий, медово-тягучий голос Геры и взгляд её огромных, воистину воловьих глаз заставил буйного Посейдона враз умолкнуть. Я быстро переглянулся с ней, едва заметно склонил голову, кивнул Гере, благодаря. Сочные, красивые губы моей сестры насмешливо дрогнули. И смертные могут верить нелепицам, которые рассказывают о ревности и мелочной злокозненности олимпийской анактессы?! Она может быть коварной, но унизиться до бабьих склок — никогда.
— Мой суд над Миносом, сыном Европы, я свершу сам, — примирительно, успокаивая и Зевса, и Посейдона, произнес я, и пояснил, невозмутимо глянув на царственного брата, — Если он, вопреки разумению братьев моих, откажется от Олимпа.
Боги, сидевшие справа от Зевса, рассмеялись. Только Аполлон страдальчески возвел брови и стиснул пальцы, так, что костяшки побелели.
Я легонько ударил посохом в пол. Прозрачные ручейки побежали от наконечника, затопили все вокруг. Я забыл обо всем, буквально слился с Миносом, чтобы не упустить и малой толики его впечатлений. Зачем? Повлиять на его решение я не мог. Но мне так было спокойнее.
Часть вторая. Минос. Русская рулетка.
Меня, словно водоворотом, потянуло вниз. Опытный пловец, я привычно задержал дыхание и закрыл глаза, но ощутил вокруг себя лишь воздух. И когда решился вдохнуть, почувствовал нежный запах цветов. Осмотрелся. Вокруг росли гигантские асфодели, длинной никак не менее трех локтей. Я никогда не встречал таких на земле. Они скрывали меня с головой. Их желтоватые, бледно-розовые и белесо-голубые цветы по размеру были никак не меньше моей ладони и струили мягкий, похожий на лунный, свет.
Я услышал негромкие, спокойные разговоры и шелест людских одежд где-то совсем рядом. Раздвинул стебли, но впереди были всё те же непролазные заросли. Привстал на цыпочки, и почувствовал, что мое тело легко поднимается в воздух. Ничуть не испугавшись, воспарил над цветами, лишь ступнями касаясь их верхушек.
Передо мною, насколько глазу хватало, простирался мягко сияющий луг, над которым неспешно прогуливалось множество мужчин и женщин. Все молодые или зрелые: ни одного старика или ребенка. Их степенные движения, добротные одеяния, умиротворенно-безмятежные лица — все говорило о спокойствии и довольстве, в котором они пребывают. Обитатели этих мест напомнили мне придворных: в Лабиринте всегда было немало молодых трутней, тративших жизнь в беззаботном веселье. Над головой своей я, подняв взор, увидел угольно-черное небо, на котором, полностью повторяя расположение звезд и луны в первую треть ночи, сияли искусно сделанные их подобия из серебра, золота и драгоценных камней. От всего окружавшего меня веяло покоем. Только сейчас я почувствовал, как устал от жизни. Если бы не мириады людей вокруг, я бы тотчас рухнул в благоухающие заросли и заснул под этим мягким, как одеяло, ласковым небом.
"Неужели это и есть мрачный Аид, которого так страшатся люди?" — подумалось мне. И тут в толпе я заметил своего отчима, богоравного Астерия. И еще несколько мудрых советников, которых знавал, ещё будучи ребенком. И своих вельмож. В том числе — Вадунара, сына Энхелиавона и его брата, названного в честь своего отца. Энхелиавон — обычный придворный трутень, скончавшийся в глубокой старости, пресыщенный безмятежной жизнью. Зато Вадунар был великий полководец и муж мудрый и великодушный. Я казнил его в самом начале своего царствования. Ибо, повинуясь воле Зевса, воздвиг гонения на законную хозяйку острова, Бритомартис, а Вадунар оказался в числе тех, кто свято держался за старину. Он и богоравная Европа сплели сеть заговора и вокруг меня, и я чудом избежал тогда смерти. Но, что бы ни творил Вадунар, я почитал его до сих пор.
Мой богоравный отчим шествовал над лугом, величественный, как подобает царю. И я не мог не заметить, как изменился его облик! Астерий умер в преклонном возрасте, измученный водянкой. Его тело, некогда крепкое и подвижное, к старости раздулось от болезни. Сейчас же он выглядел здоровым молодым мужем, вряд ли перевалившим за свою тридцатую зиму.
Я окликнул бывшего анакта Крита по имени. Астерий оглянулся, и, все так же неспешно, приблизился. Приветствовал меня низким поклоном. Его примеру последовала свита, в том числе и Вадунар, который проклинал меня, призывая на мою голову всевозможные беды, доколе нож не перерезал его горла. Теперь я тщетно искал в его лице признаки гнева, или раскаяния, или желания примириться. Но их не было! Я видел только безмятежно-счастливое лицо опьяненного маковым отваром. И выражения лиц других вельмож, сопровождавших Астерия, были такими же бессмысленно-блаженными. Мне стало не по себе. Я в ужасе перевел взгляд на Астерия, и понял, что он тоже пребывает в дремотном забытьи. Облизнул враз пересохшие губы. Астерий тем временем произнес с той же безоблачной улыбкой:
— О, богоравный Минос! Чем обязан я твоему благосклонному вниманию, сын великого бога?
— Я же твой пасынок, Астерий, сын Тектама! — воскликнул я, и голос мой дрогнул и сорвался, — Неужели ты не помнишь меня? Я — старший сын Европы, дочери Агенора! Я был твоим лавагетом! В ту пору, когда ты царствовал на Крите.
Астерий нахмурился, пытаясь припомнить что-то, но потом с сомнением покачал головой.
— Я был царем? И ты подчинялся мне, сын бога?!
Что можно было ответить ему? Воды Леты унесли его память о земной жизни. И мне стало жутко до омерзения, от мысли, что в скором времени и я превращусь в такое же не живое и не мёртвое существо.
— Что ты чувствуешь, Астерий, сейчас? — пробормотал я, кусая задрожавшие губы.
— Чувствую? Нет, молодой господин, ты ошибаешься. Я не чувствую. Мне хорошо.
— Вообще ничего? — прохрипел я.
— Я не чувствую жажды, — пояснил безмятежно Астерий.
— А что бывает, когда начинается жажда?
— Приходит боль и тревога, — ответил Астерий, зябко поеживаясь. Я ощутил, как сквозь блаженную маску начинают проступать знакомые мне черты отчима. Мне захотелось разбудить Астерия.
— От чего?
Астерий опять задумался, мучительно морща гладкий лоб, потом честно произнес:
— Не помню. Плохо испытывать жажду. Но в благодатной Лете много воды.
— А что, здесь все пьют из Леты? — спросил я.
Астерий снова блаженно улыбнулся и отозвался бесстрастно.
— Нет, тех, кто в Тартаре, мучает жажда. Но им не дают пить из Леты.
— Тебе жаль их? — спросил я.
Астерий сморщился, как от сильной боли, и произнес испуганно:
— Жаль? — кажется, ему было трудно вспомнить значение этого слова, он морщил лоб, а потом произнес испуганно, — Ты — словно сухой ветер, молодой господин, словно раскаленные скалы Тартара. Твои вопросы пробуждают во мне жажду. Дозволь мне уйти.
— Я должен дозволить тебе, о, царственный, уйти?! — недоуменно произнес я.
Астерий стоял, словно раб, который был вызван господином и не имел права удалиться, пока его не отпустят. Я снова закусил предательски кривящуюся губу: печень моя обливалась черной желчью, а душа рвалась на мелкие клочки, и в груди щемило.
— А до Тартара далеко? — наконец спросил я.
— Нет. Он начинается за Ахероном, — Астерий показал в даль, и на лице его снова появилось умиротворенное выражение, — Вон там.
Я отпустил его, и сын Тектама степенно тронулся дальше. За ним, как бездумные бараны потянулись его спутники. А я, взмыв в воздух, полетел быстро, как сокол. Асфоделевые луга внизу сияли мягким, ласковым светом, и по ним петляла речка, от которой, словно в далекой Та-Кемет, отходили каналы. У берегов их толпилось бессчетное множество народа.