Рамери поспешно стер с моей спины излишки масла холстом, с низким поклоном протянул набедренную повязку, помог облачиться и исчез быстро, как мышь. Я едва дождался, когда сменивший его раб приведет в порядок мои волосы и наложит краску на глаза. Наконец, похвалив и его, вышел из бани и направился в покои.
Вадунар сидел у маленького столика и, подперев подбородок, рассеянно внимал песне юной служанки. На его лице за маской спокойствия скрывалось напряженное, тревожное ожидание.
— Зачем явился ты, Вадунар, сын Энхелиавона? — спросил я, приближаясь к нему.
Он вскочил с кресла и, вместо обычного поклона, приличествующего знатному мужу, осел на колени и замер в безмолвии. Я приказал рабам выйти вон. Мы остались одни. Только после этого я разрешил ему говорить.
— Великий анакт. Милостивый прием, что ты повелел мне оказать, заставляет меня надеяться, что ты выслушаешь мои мольбы!
— Если ты снова пришел терзать мою печень своими упреками и призывами — лучше тебе сразу уйти, — сухо бросил я.
— О, нет! — воскликнул Вадунар, глядя мне прямо в глаза. И я увидел, что его желтоватые, змеиные зеницы полны слез. — Я пришел не для того. Выслушаешь ли ты мою мольбу о прощении?
Прощении!
Слаще мёда показались мне его речи. Как давно хотелось услышать эти слова! Я сел в кресло и велел ему подняться.
— Я не владыка далекого Баб-или, чтобы благородные и мудрые гепеты ползали передо мной во прахе. Встань, Вадунар. И говори.
Он подчинился.
— Великий анакт, и я, и вверенные мне промахи раскаиваются, что возвышали голос свой против царя и бросили тебя, божественный, в трудную пору. Есть ли нам прощение? Что должны совершить мы, чтобы искупить свою вину?
Я опустил голову, с трудом сдерживая глупую, счастливую улыбку. Мои промахи верны мне! Лучшие воины Крита! Но я не спешил выказывать свою радость.
— Велика ваша вина, — произнес я медленно. — И твоя, когда ты отказался выполнять волю мою; и промахов, что бросили своего царя в то время, когда их служба была мне необходима, как воздух. Но ты знаешь меня. Я готов простить того, кто благороден и честен, и признал свою неправоту.
Лицо Вадунара задрожало, будто я пронзил его копьем, краска стыда залила его — так, что казалось, кровь закапает с ушей и щек. Он медленно поднял руки и закрылся ладонями.
— Велика наша вина перед богами Олимпа и тобой, государь. Прости нам низость, которую мы совершили, — срывающимся голосом произнес он.
Я же едва удерживался от того, чтобы сорваться с кресла и, по старой памяти, крепко обнять его.
— Сегодня я повелел совершить гекатомбу в честь богов, хранивших меня во время похода против Бритомартис. В знак своей милости я дозволяю тебе и твоим промахам явиться на жертвоприношение. И пусть придут они на пир, который я приказал устроить в Малой столовой палате.
— В Малой? — удивленно переспросил Вадунар и спохватился, коснулся пальцами тонких губ.
— Такова воля царицы Европы, — я пожал плечами, сделав вид, что не заметил непочтительности, проявленной моим гепетом. В конце-концов, другу Вадунару такие вольности позволялись. — Она не хочет осквернять нашим присутствием священное место, где совершались пиры в честь Бритомартис. Я уступил её воле.
Вадунар молчал, всё так же уставившись в землю. Я улыбнулся и, всё же не совладав с собой, поднялся и подошел к нему, положил руку на его плечо:
— Давай забудем о том, что легло межу нами, мой старый, верный Вадунар.
— Анакт, ты великодушен, как истинный бог! — прошептал он, и в голосе его зазвучали слёзы. — Дозволь мне удалиться.
— Дозволяю, — кивнул я. — И поспеши обрадовать промахов доброй вестью.
Он поклонился и поспешно вышел. Я долго не мог отвести глаз от перехода, в котором он скрылся, и не сразу почувствовал, что по щекам моим катятся слёзы. Поспешно утер их, схватил зеркало и, озираясь, как вор (не видел ли кто?), прядью волос стер черные дорожки потекшей сурьмы. Глянул в окно на солнце. До жертвоприношения оставалось совсем немного времени. Пора было трогаться в путь.
В святилище на горе, что напоминает с моря профиль бородатого мужа, уже все было готово к гекатомбе. Сотня тельцов с вызолоченными рогами, украшенная цветами, трубно мыча, стояла, охраняемая знатными юношами — отпрысками лучших семей Крита. Промахи уже собрались и приветствовали моё появление радостными криками. Я сдержанно улыбнулся им, хотя сердце моё прыгало в груди, ликуя. Варвары и паросцы тоже стояли здесь. И критяне посматривали на них весьма недружелюбно. Мои головорезы тоже выглядели не более радушно, чем волки, почуявшие псов. Но ссоры в священном месте затеять не решались.
Юный Амфитрион, сын Пепарета из Кносса, возложил на мою голову дубовый венок. Я взмахнул рукой, давая знак к началу жертвоприношения. Тотчас заиграли флейты. Под их протяжные, торжественные звуки знатные юноши опутали быкам ноги, и я собственноручно осыпал самого упитанного тельца ячменем и солью. А потом, во славу Зевса, рассек ему лоб ударом секиры, содрав шкуру и расчленив тушу, возложил его бедра на костер и, обрызгав их неразбавленным вином, запалил пламя, вознося восторженные хвалы отцу моему и верным ему жителям Олимпа. Я восславил их всех, умышленно не назвав лишь Бритомартис-Диктину. Сарпедон нахмурился и подсказал мне её имя, но я сделал вид, что не услышал.
Костры, пылавшие на мощеной площадке, наполнили воздух ароматом жареного мяса. Юноши разнесли меж нами подкопченную на огне требуху. Я взял кусок.
Брат Сарпедон, всю церемонию неодобрительно наблюдавший за мной, не выдержал:
— Ты становишься истинным чужеземцем, Минос. Уподобляешься косматым сынам Эллина, — укоризненно произнес он, проникновенно глядя мне в глаза. На лице его блуждала беспомощная, просящая улыбка. Неужели он все еще надеялся уговорить меня одуматься? — Вот уже и богов ты славишь на чужеземный манер, забывая обычаи предков.
— Вот как?! — я вскинул бровь: и этот туда же! — Разве отец наш — не бог ахейцев? Разве не чтил его Астерий, сын Тектама? Разве кровь меднокудрых сынов Эллина не текла в его жилах?
— А медведи из кедровых лесов Баб-Или тоже в родстве с нашим отцом? — в голосе брата мне послышались с трудом сдерживаемые слёзы отчаяния. — Не гневи богов Крита, они покарают весь остров за дела твои!
— У Бритомартис не хватит силы на то, чтобы противостоять нашему отцу! — нарочито резко прервал его я и отошел прочь.
— Ты пожалеешь об этом! Помнишь, ты не раз говорил мне, что я забываю о долге царевича? А сам памятуешь ли об обязанностях царя? — с отчаянием крикнул мне Сарпедон.
— Я жду всех на пиру! — возгласил я, снова пропуская мимо ушей слова брата.
Варвары отозвались восторженными возгласами. Но и на лицах промахов отразилась радость.
Закончив жертвоприношения и залив самый большой костер вином, мы вернулись во дворец. Прежде, чем явиться в пиршественную залу, я направился в свои покои, чтобы омыть бычью кровь и умастить себя благовониями. Сняв одежду и украшения, я с наслаждением подставил руки под струю чистой, теплой воды, которой услужливо поливала мне рабыня. Потом уселся в кресло. Прикрыл глаза. Усталость вновь напомнила о себе. Сейчас душа моя была подобна очагу, в котором погас огонь. Будь моя воля, я никуда бы не пошел, а залез в ванну и, прогнав банщика, сидел бы там, слушая как рабыня из дальней Та-Кемет выводит прозрачным голосом тоскливую песню своей земли. "Если б я знал, где боги, я бы принес им жертву". Но не время уступать душевной и телесной слабости. Я только что, во время гекатомбы, начал опасное дело, и теперь оно требовало завершения. Я уже решил, как следует примирить промахов с варварами. Конечно, всё могло пойти вразрез с моими помыслами, но рисковать я никогда не боялся.
— Гепет Вадунар, сын Энхелиавона, предводитель промахов хочет видеть тебя, анакт!
Я махнул рукой и радостно воскликнул:
— Пусть войдет.
Вадунар ступил в покои и, покорно склонив голову, замер у порога.