Меж тем к святилищу стали подходить жрицы и гепеты. Европа понимала, что долго в святилище я сидеть не стану, и попробую договориться с промахами. И спешила. Прошествовал невозмутимо на своё место Вадунар. На его узком лице не было и тени радости или стыда: оно оставалось бесстрастным, как маска на челе покойника. Мелькнул в толпе лавагет Сарпедон — и затерялся, явно боясь попасться мне лишний раз на глаза.
Итти-Нергал подошел ко мне, по-собачьи заглянул в глаза. Он слишком долго жил в этом дворце и с наблюдательностью зверя запоминал повадки придворных. Сейчас он явно ощущал, что нам грозит опасность. Другие варвары тоже встревожились, загудели, как разворошенное гнездо шершней.
— Успокой их, — властно произнес я.
Не скрою, страх сжимал мою душу, но я не мог уронить себя перед лицом своих подданных и варваров. И перед Итти-Нергалом.
Он рявкнул на своем гортанном наречии. Потянувшиеся было ко мне варвары быстро вернулись на свои места. Я намеренно сел на трон, хотя обычно это место занимала верховная жрица. Итти, как собака, устроился у моих ног. Я чувствовал тепло его спины, ощущал запах пота, и уже само его присутствие рядом придавало мне силы. Я совладал с собой, заставил сердце биться ровно и, мысленно воззвав к отцу, приготовился встретить свою судьбу. И биться за наши жизни (ведь варваров никто, кроме меня, не защитит) до конца.
Наконец, все члены совета собрались. Уверенные и величественные, в дорогих одеяниях, они чинно рассаживались на свои места: гепеты справа от меня, жрицы — слева, подле священных сосудов. Сутулясь, прошел на свое место лавагет Сарпедон. Так и не посмел поднять на меня глаза. И не посмеет возвысить голос против матери. А вот Радаманта не было. Жаль. Кажется, на него можно было опереться. Или, наоборот, хорошо? Потому что противник он — не в пример серьезнее Сарпедона.
Пасифая пришла последней. Осторожно ступая и кутаясь в тонкое покрывало, чтобы чужие взгляды не повредили плоду чрева её, она прошла и бережно опустилась на скамью, поскольку её место занимал сейчас я. Острая жалость к себе кольнула мое сердце. Как обидно умереть, не увидев своего наследника. Но я прогнал эту мысль прочь. Не хватало ещё потерять самообладание.
Я с бесстрастностью статуи посмотрел мимо вельмож и жриц — на рисованных грифонов на стенах. Всё мимолетно. А вот они принадлежали вечности. И я тоже. Совет будет судить меня и вряд ли пощадит… Но как не хочется умирать!
Потом Зевс незримо явился ко мне и укрепил мой дух. Я смог, наконец, перевести взгляд на собравшихся.
Пасифая поднялась и слабым, едва слышным голосом призвала всех вознести моления Бритомартис, дабы богиня очистила наши сердца от суеты и страстей и помогла принять справедливое решение.
После молитвы с места встала Европа и, выйдя вперед, бросила на меня испепеляющий взгляд. Я не отвел глаз.
— Критяне! Ужасны знамения, которые посланы богами в первый год правления царя Миноса. Разве не чувствовали вы, как гневается Посейдон, сотрясая землю, в последние три дня, когда осквернители святынь во главе с царем-богохульником возвращались в наш прекрасный Кносс? Разве вы забыли, сколь велик и страшен гнев Посейдона? Разве он (Европа ткнула пальцем в мою сторону) не знает об этом? Знает! Так почему же продолжает упорствовать в безумии своем, разрушая святилища Великой матери Крита Бритомартис, изгоняя Благую Богиню с острова?
Она прервалась, обведя взглядом всех присутствующих, потом продолжила, с трудом сдерживая негодование:
— Царь Минос служит чужим богам, — Европа топнула ногой и вскинула руки. — Он служит богам чужого, враждебного Криту народа! Дела его ужасны! Он осквернил рощи и алтари Бритомартис, благой богини, которая веками оберегала Крит, даруя плодородие земле и благополучие людям! И вот все повержено в прах безумцем. Жрицы обесчещены сворой иноземных псов! Священные змеи, хранящие нас, убиты, и только во дворце не дерзнул он покуситься на святилище, поскольку царица Пасифая прокляла святотатца, и он устрашился мощи её!
Если в начале речь вдовствующей царицы была сдержанной и спокойной, то сейчас она все больше и больше приходила в исступление. Мать металась перед рядом священных сосудов, как львица, запертая в клетке, и её звонкий голос разносился далеко за пределами святилища. Я не тешил себя тщетной надеждой, что Европа сжалится над своим сыном. К не оправдавшим её ожиданий мать была безжалостна.
— В обычаях, мудрых и древних, испокон века черпали силу свою цари Крита. И вот он воздвиг гонения на мудрость предков, дерзновенно попирая их гробницы и забыв о почтении к родившим его! Забыты наставления царицы! Забыт совет мудрых жен и мужей, которые всегда радели о благе царства. Он не желает видеть предостережения богов, отечески увещевающих безумцев. Он не хочет прислушаться к преданиям, хранимым в памяти людской. И если мы не остановим его, то неисчислимо боҐльшие беды постигнут Крит!!!
Она закатила глаза, охваченная пророческим безумием, на губах ее выступила пена. Продолжила нараспев:-Ибо вижу я, как столб огня извергается из земли, И черный пепел сыплется с небес, Покрывая поля, сжигая рощи, Делая землю бесплодной! Как ищут свежего воздуха жены и дети, Но нет его, И зловоние пронизывает все вокруг. Я вижу волну в сотню локтей высотой, что разбивает в щепки наши корабли! Вижу светлокудрых варваров, Что покоряют нашу землю, Вижу детей нашихЗабывших язык свой и предков!!!И если не остановим мы анакта Миноса сейчас, То случится все это в царствование его!
Она с трудом пришла в себя и в изнеможении утерла пот со лба. Слова её повергли в ужас всех присутствующих, в толпе промахов раздались яростные призывы убить преступника. Царица сделала над собой усилие, преодолевая накатившее изнеможение, и продолжила страстно:
— Он сын мне! И сердце моё обливается кровью. Но я исторгаю чудовище из сердца своего. И молю ради блага Крита: остановите его!!! Смерть предавшему свой народ в руки чужестранцев! Смерть сброду, осквернявшему святилища!!! Сме-!!!
Голос её неожиданно пресекся. Так прерывается звон арфы, когда под плектром лопается струна. Царица вскрикнула. Я повернулся в сторону матери и увидел, как падает она, будто сраженная стрелой Артемиды.
— Мама!!! — пронзительно крикнул Сарпедон, первый поняв, что произошло. И, сорвавшись с места, кинулся к ней. — Ма-ма!!!
Европа, хрипя, медленно осела на пол. Я успел разглядеть большую змею, торопливо юркнувшую в один из сосудов. Вскочив с трона, бросился к матери. Она была еще жива, но жизнь покидала ее. Я склонился над ней. Европа слабо подняла было руку, но бессильно уронила её, закатила глаза. И задергалась. Изо рта её вывалился почерневший язык.
— Откуда взялась эта змея?! — рыдая, восклицал Сарпедон, прижимая к груди голову матери. — Боги! Боги! Помогите же ей!!!
— От её укуса умирают мгновенно, — обреченно произнесла одна из жриц, Эрета, дочь Айтиоквса.
— Боги карают тех, кто осмелился поднять руку на царя, благословенного мной! — внезапно, как раскат грома в ясном небе, раздался слева от меня трубный мужской голос, так похожий на голос моего отца.
Все в изумлении поворотились на него. Пасифая корчилась, упав на колени, с закатившимися глазами. Бог владел ею, и тело моей жены было подобно кукле, которую приводит в движение невидимая рука. Эта сила заставила её подняться и властно, по-мужски размашисто, вскинуть десницу. Я узнал этот жест и едва устоял на ногах от удивления.
— О, Зевс Лабрис! Отец!!!
Все придворные молчали, пораженные небывалым преображением. Пасифая подошла ко мне, совершенно по-отцовски положила руку на плечо и возгласила трубным голосом:
— Бойтесь гнева моего, гнева царя богов, Зевса Лабриса!!! Не смертным дерзать восставать против избранника моего!!! Смотрите, даже жрицу в её святилище настигает кара за посягательство на царя, чья власть дана богами! Участь смертных — покоряться судьбе без ропота!
Она развернулась к гепетам и жрицам:
— На колени, недостойные псы, посягнувшие на сына моего, любимца богов, исполнителя воли их на земле!