Те повалились с сидений своих, боясь навлечь на себя кару Громовержца. Варвары тоже пали ниц и поползли было ко мне, готовые лизать пыль с ног моих. Но Зевс, вселившийся в Пасифаю, остановил их, велев не шевелиться и не сметь даже отвести глаз. Потом повернулся ко мне:
— Яви усомнившимся силу свою. Вынь змею, убившую мятежницу, и подай мне! Она не причинит тебе вреда!
Ободренный отцом, я решительно исполнил его приказ. Змея угрожающе шипела, но, к моему немалому изумлению, не тронула меня. Зевс взял её и обвил гадиной мою шею.
— Смотрите! Вот знак воли моей! Ибо Бритомартис склонилась передо мной и признала власть мою! Я сказал!
И отец оставил мою жену. Она медленно повалилась к моим ногам. Я кинулся к ней. Пасифая с трудом открыла глаза и, обняв ноги мои, произнесла тихо и отчетливо:
— Да будь благословен ты, скиптродержец, госпожой моей, Бритомартис-Диктиной. Ибо мощная десница твоя направляется Зевсом-Громовержцем, которому она — покорная супруга!
И поцеловала мне колени — из-за большого живота она не могла склониться ниже. Я бережно поднял её и повел к скамье, помог сесть.
— Да будет так, Верховная жрица и возлюбленная царица моя.
Коротко пожав ей руку, не рискуя благодарить на людях большим, повернулся к подданным. Они боялись пошевелиться и в молчании взирали на меня и на змею, все ещё обвивавшую мою шею, как чудовищное ожерелье. Я подошел к телу Европы и велел прикрыть распростертый на полу труп.
Так вот что говорил отец мне в пещере, когда обещал, что кровь матери не будет на руках моих! Он сдержал слово своё, но не поведал мне тогда всей правды. Тем временем, Зевс коснулся разума моего, вкладывая в уста нужные речи.
— Сердце мое обливается черной кровью. Она желала моей смерти. Но я любил и почитал мать свою и скорблю о гибели её. Я не мщу мертвым. Унесите тело матери моей и похороните его с честью, подобающей царице и земной возлюбленной Зевса Лабриса.
Слова боли и ужаса, жившие в груди, не сорвались с губ моих.
Несколько жриц поспешно подошли к Европе, укрыли тело тканью, снятой со скамьи, и, подняв, вынесли труп.
— Боги покарали её — не люди. Сам я никогда не посмел бы поднять руки на родившую меня, — заключил я, простирая ладони к земле, призывая Аида в свидетели. — И пусть покарает меня владыка Эреба, если я солгал и хотя бы мечтал о смерти матери!
Я замолк, давая людям время убедиться в истинности моих слов. Многие напряженно смотрели на меня, ожидая, не покарает ли клятвопреступника грозный Аид. Но я был уверен в искренности своих слов и совершенно спокоен.
Потом подошел к Сарпедону. Тот, бледный и заплаканный, все еще стоял на коленях подле того места, где недавно лежала мать, смотрел снизу вверх. Я почувствовал жалость к этому податливому, как воск, человеку:
— Богам ненавистно убийство родственников. И я прощаю тебя, брат мой, хотя и замыслил ты злое на меня.
— Я… — начал было Сарпедон.
— Веди себя, как подобает мужу царского рода!
Он поднялся и опустился на свое место, совершенно раздавленный, сгорбился, как старик.
Я полоснул взором по гепетам. Дольше, чем на других, задержал взгляд на Вадунаре. Тот ответил мне яростно горящими глазами, в которых я не увидел ничего, кроме исступленной убежденности в своей правоте.
— О, неразумные дети мои, поднявшие руку на своего отца! Ибо царь есть отец подданным!!! Я не буду ждать, когда боги накажут вас за дерзость! Итти-Нергал-балату! Пусть люди твои держат под стражей изменников, доколе мой царский суд не определит судьбы их!
Варвары, не боявшиеся рядом со мной никого и ничего, с готовностью выполнили приказ. Почтения к знатным мужам Крита они не испытывали. Немилосердно толкая гепетов руками и древками копий, выкрикивая лающие команды, они выволокли их прочь из залы советов. Потом Пасифая поднялась и неслышно скрылась в маленькой комнате, примыкавшей к святилищу, занавес упал за ней. Сарпедон так и сидел, не двигаясь. С этими — покончено.
Остались только промахи. Они стояли подле святилища, коленопреклоненные, дожидаясь позволения встать. Я вышел к ним:
— Воины не должны ползать на коленях! Поднимитесь!
Они подчинились. Я коснулся змеи, все еще лежавшей у меня на плечах.
— Она пощадила мое тело. Вы страшнее её. Душа моя уязвлена вашим предательством. Вы предали боевое братство мужей, я больше не верю вам. Но готов простить…
Голос мой дрогнул, и я с трудом совладал с собой. Испепелил их взглядом.
Воины некоторое время молчали, не в силах поверить, что прощены. Потом разразились восторженными криками и слезами благодарности.
Ате, богиня безумия. (Кносс. Восьмой месяц первого девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Созвездие Козерога)
Третий день у меня за плечами стоит Ате — золотоволосая сестра моя, дочь Эриды — раздора. Стоит — и играет мной, как котенок. Украдкой касается моей головы, и я едва успеваю удержаться и не совершить ошибки. Потому взвешиваю каждое слово, прежде чем выпустить его из уст своих, и обдумываю каждый жест, прежде чем пошевелиться. Она закрывает мне глаза своими прохладными ладошками, и я вижу людей. Когда она отнимает руки, на месте моих помощников появляются вороны и стервятники. И я чувствую запах падали, исходящий от них.
Самый главный, мерзкий Келмий, бывший надсмотрщик над рабами. Он прячет свое тело трупного червя под безобидной людской внешностью, но я-то знаю, кто он.
Нет справедливости на земле. Друг мой, Вадунар, благородный воин, любимец Афины — заслуживает казни, потому что дерзнул поднять руку на царя. У меня нет гнева на него. Изменив мне, он не предавал себя, своей чести.
А Келмий будет жить.
Уверен, он не принял участия в заговоре только потому, что никому из злоумышленников в голову не пришло обратить внимания на гадкую козявку. И, как только стало ясно, что я победил, Келмий тотчас же предложил мне свою службу. Он мастерски умел пороть рабов. И я видел, с каким удовольствием эта мразь измывалась над благородными мужами!
А одержи верх моя мать, он пришел бы к Сарпедону и, так же услужливо кланяясь и по-собачьи заглядывая в глаза нового царя, назвал имена тех, кто не согласился принять участие в заговоре. И избивал бы моих сторонников.
Завтра я награжу его, потому что эта служба мне необходима…
Комната качнулась и поплыла перед глазами. Меня затошнило от явственного трупного запаха. Нет, я больше не в силах выносить рядом с собой обитателей помоек!
— Идите прочь! Я сам решу судьбу виновных! Останься, Дамнит.
Молоденький писец вздрогнул, услышав свое имя, и втянул голову в плечи. Остальные поползли вон.
Я, нетерпеливо разворачивая то один, то другой лежащий передо мной свиток папируса, начал диктовать имена обреченных на смерть и изгнание. Дамнит, ссутулившись, торопливо писал. Наконец, я отпустил и его.
Он с видимым облегчением выскользнул из комнаты. Его можно понять: всю жизнь записывал, сколько прибыло во дворец кувшинов с вином и маслом, а не имена обреченных на смерть. Юноше тоже было противно сидеть в окружении этих тварей, но что поделаешь, я приказал. И ты будешь награжден, бедный зайчишка, только не сейчас, чуть попозже. Чтобы тебе не казалось, что от золота и хлеба, пожалованного царем, несет кровью.
То, что я делаю — безумие.
Необходимое безумие.
Я должен поступать так.
Потому что я — царь.
Но это противно сердцу моему!
Я в изнеможении уронил голову на руки, потер виски. Не был я готов к этому бремени! О, Зевс Лабрис! Неужели и тебе приходится сносить все это? Ведь и на Олимпе воздвигают заговоры против власти твоей. Неужели и ты поступаешь так же, как я? И так же, смертельно устав от чужой подлости, низости и яда, ворочаешься на ложе своём и не можешь заснуть? Ответь мне, неужели и бессмертные боги, поняв, что навлекли твой гнев и не избегут наказания, клевещут на врагов своих, чтобы заодно с собой погубить недруга? Или эта низость возможна только у смертных?