Не все пострадавшие предпочитали пенять на судьбу и ждать милости от меня. Несколько десятков человек были пойманы в мертвом Амониссе. Они бродили по городу, заглядывая в пустые дома, и подбирали драгоценности, раскиданные в беспорядке по улицам и покоям. Я велел держать этих людей под стражей, пока не решу их судьбу. К вечеру трое из них заболели и умерли в страшных муках: должно быть керы не простили им надругательства над трупами. Уцелевшим я велел погребать покойников.
На поле боя или в захваченном городе не бывает столько мертвецов, сколько оставила за собой волна. На жаре, которая в это время года и так дает о себе знать, а тут была еще усугублена горячим пеплом, трупы раздулись и смердели. У многих из них при прикосновении кожа слезала пластами, на головах не осталось волос. С большим трудом можно было определить, женщина перед тобой или мужчина, старый, или молодой человек. И только детские трупы угадывались безошибочно.
Моя личная стража и промахи спешили захоронить жертвы. Обмотав руки кожей, надев на лица мокрые тряпки, они сваливали в ямы раздутые тела, и сами походили на трупы, вставшие из могил. С остекленевшими глазами, шатаясь от усталости и опьянения (ибо в то время мы все пили только неразбавленное вино — чистой воды не было!), они бродили, выискивая новых и новых несчастных.
Удивительно, но некоторые люди, унесенные в море, смогли выжить после этого кошмара. За ними потом бегали толпы желающих прикоснуться к ним, получить частицу удачи. Да, только удача могла людям помочь выжить! Амонисс, Ритий, Милатос, Гурний, Кидония пострадали от волны. Но были и места, где раскаленный пепел засыпал поля и рощи почти на два локтя!
Удар по моему могуществу был нанесен сокрушительный. Я понял, что та держава, которую я создал за двенадцать девятилетий своего правления, исчезла в один миг, и теперь любое племя, явившись сюда, могло взять Кносс голыми руками. Но власть моя над людьми острова была к тому времени так велика, что никто не посмел возвысить голос свой против анакта Крита, чего не скажешь об островах и побережьях, некогда подвластных мне. После Катаклизма отпала Аттика и Пелопонесс, рудники Лавриона отошли спесивым афинянам. В тот же год ахейцы попытались напасть на Крит. Но, к моему изумлению, помощь пришла от Посейдона. Он разметал их флот и потопил вражеские корабли. Должно быть, Пасифая вымолила у него эту милость. Или он радовался, что в поединке с богом морей мне пришлось с позором отступить? Или насытился жертвами? Я потерял больше половины жителей своего острова. Они утонули, сгорели, задохнулись от удушливого, наполненного пеплом воздуха, были сражены керами, что мстили живым за нерасторопность в погребении мертвецов. А сколько ещё потом погибло от голода!
Сколько лет понадобилось, чтобы заселить опустевшие селения, и чтобы выросли оливы на месте сожженных рощ; сколько дождей, — чтобы смыть соль с полей и лугов, которые затопила вода; а сколько золота, — чтобы заново отстроить дворец и погибшие корабли!
Через четыре девятилетия я собрал крупицы, уцелевшие после гнева бога морей, и из них слепил подобие былого великого царства. Все это время мне казалось, что отец не слишком спешит помогать мне, по крайней мере, до конца омраченного гневом Посейдона девятилетия. Тринадцатое девятилетие для меня было более благодатным. Отец вернул мне свою милость. Ахейцы уже не рисковали нападать на Крит с оружием — я построил новый флот. Но я охотно принимал тех, кто приходил на остров с миром, желая возделывать землю или служить мне. Теперь я чаще замечаю высоких медноволосых людей, работающих на полях и пасущих скот, чем низкорослых и черноголовых. В моей земле все реже звучит речь критян и все чаще — ахейцев.
Спокойный, негромкий голос Зевса прервал мои воспоминания.
— Ты боишься, что гнев Посейдона будет так же страшен, как в те давние годы?
— Да, мой божественный отец, — произнес я, опуская голову. — Прошлый раз моя дерзость дорого обошлась Криту. Почти все земли, некогда подвластные мне, перестали платить нам дань, и мне пришлось, словно нищему, просить милостыню у владыки Та-Кемет, Аменхотепа. В то время как дед его, великий Яхмос, сам искал помощи у меня! Тебе ведомо, сколько народа погибло от удушья и в пожарах, и еще больше — от голода!!!
Зевсу не понравился мой ответ. Он грозно сверкнул на меня глазами:
— Ты стал дерзок, сын мой! Помни, только милостью моей держится благополучие твоего народа.
Суровый взгляд отца некогда мог устрашить меня. Но не сейчас. Я уже не боялся за себя. Ярость подняла всю горечь со дна моего сердца, и я не сдержался.
— О да, отец, помню, — ответил я, не отводя глаз. Голос мой был спокоен и бесцветен, но ноздри трепетали, как у дикого коня, и слова, рождавшиеся на языке, были исполнены гнева и боли. — Но горечь переполняет моё сердце! Покарай меня, если я стал слишком непочтителен, ты в праве сделать это! Но чём провинились перед тобой подданные мои? Мы — всего лишь кости, которые ты мечешь в игре с Посейдоном?!
Отец в ярости сдвинул иссиня-черные брови.
— Ты стал дерзок, Минос. Помни, ты — смертный!
— Только не говори, что великого дела не совершишь без жертв! — я не мог остановиться, да и не хотел. Мои слова могли стоить мне головы, но сейчас я ничуть не страшился смерти. Отцу, конечно, ведомо, сколько раз бессонными ночами я помышлял сам пресечь нить своей жизни и избавить Крит от бремени собственной власти! Иначе, почему мне выпали испытания именно в то время, когда самоубийство было бы худшим предательством по отношению к народу моему? — Отец! Ты поманил меня величием первых девятилетий правления, когда народ стал чтить Миноса почти как бога! И по кускам отнимаешь теперь былое могущество! Царство, благополучнейшее царство, которое я принял от отчима своего Астерия и преумножил, слабеет и рушится на глазах; всё, что я делаю, отмечено печатью смерти и разрушения! Я не могу больше видеть, как под рукой моей гибнет то, что я люблю всем сердцем своим!!!
Отец вскочил, схватил меня за плечи и рывком поднял с кресла, как щенка. Глыбой навис надо мной. При своем маленьком росте и хрупком телосложении я был рядом с ним, как ребенок. Он впился взглядом в мои глаза и вдруг рассмеялся:
— Мой бешеный бык!
Его неожиданный смех обескуражил меня. Я смолк. И сник, растеряв весь боевой пыл.
— Вот что, значит, хранится в глубине сердца твоего?
— Да, это так, — я не стал отпираться.
Отец, вопреки ожиданиям, лишь печально улыбнулся. Это оказалось внушительнее угроз и поучений. Я с трудом сдержал слезы:
— Прости меня! Но я устал противостоять Посейдону и Бритомартис.
Зевс задумчиво погладил бороду и произнес доверительно:
— Я не сержусь на тебя, Минос. Потому что вижу, в душе своей ты боишься только одного — оказаться неблагодарным по отношению ко мне. Ты был таким всегда.
О да, несмотря на все обиды и разочарования, что я испытал за свою долгую жизнь, я до сих пор любил отца и всецело был на его стороне в этой распре с Посейдоном. Но это не уменьшало тяжести, лежавшей на моём сердце.
— Старость сокрушает меня. Чем ближе смерть, тем труднее разрушать. Отпусти меня!!!
— Старость? Разве детям бессмертных не даруется больший век, чем сынам человеческим? — он улыбнулся мне с сочувствием.
— Значит, душа моя не столь прочна, как тело, — прошептал я. — Я утомился от жизни! Разреши мне умереть!
— И кому из сыновей ты передашь скипетр и корону? — в голосе отца послышалась ирония.
Я вспомнил своих отпрысков и грустно усмехнулся. Любимый сын, Андрогей, был прямодушен и благороден, но не обладал изворотливостью ума и жестокосердием, необходимыми царю. Первенец Эвксанфий не получил моего долголетия и умер, исполненный годами, от старости. Да и вряд ли дети Пасифаи потерпели бы над собой рожденного наложницей. Сыновья Парии оказались не людского рода. Неистовые гиганты, они имеют свою судьбу. Тот, кого я по праву первородства прочил в наследники, Катрей — жесток и равнодушен даже к своим детям. Мне он не по душе. Девкалион — этот еще более подобен парусу — ни твердости, ни верности ему не досталось. При первой же беде от отвернется он Зевса. Несгибаемый Главк ещё в юности посвятил себя Посейдону и вряд ли изменит ему, даже под угрозой смерти. Хотя, будь он на стороне Зевса, мне не пришлось бы ломать голову, кто будет продолжателем отцовского дела.