— А ты — врачеватель? — засмеялся я.
— Отец учит меня и сестру своему искусству. Он очень хороший лекарь. А его учил наш дедушка, сам Аполлон. — И спохватилась: — Не стой во дворе. Пойдем в дом.
Гигея, подчиняясь сестре, взяла меня за руку и потянула ко входу.
Жил сын Аполлона небогато. Глинобитный пол, низкие сидения вдоль стен, глиняная посуда. Совершенная чистота. И ощущение покоя.
— Вставай сейчас же! Сам царь явился, и при нём свита, — доносилось из соседней комнаты.
Полиэйдос что-то промычал спросонок.
— Что ты делал в его дворце?! — заворчала Эпиона, и в голосе её послышалась тревога. — Ну, конечно, опять! Как я могла не догадаться, что тебя принесли в паланкине не потому, что хотели оказать честь, а потому, что ты не мог идти! Ну ты же клялся мне, что больше никогда этого не будет!
— Перестань, — пробормотал Асклепий, и я про себя отметил, что он мастерски умел приказывать царям, но не собственной жене. — Всё же обошлось.
— Прошлый раз обошлось, сейчас обошлось! Ты вдовой хочешь меня оставить, а детей — сиротами! Да как только тебе самому не противно?! А, да что с тобой спорить!!!
Никогда не слышал, чтобы женское ворчание звучало так ласково. Меня не обманешь. Эта красавица любила своего страховидного мужа.
— Не надо со мной спорить, — голос Асклепия звучал слабо, видно, чувствовал он себя прескверно. — Лучше подай умыться.
Некоторое время было тихо, только он плескался и фыркал, умываясь. Потом она опять заворчала:
— Достался же ты мне в мужья! Уйду от тебя!
— Я давно говорю, тебе требуется наездник помоложе и погорячее.
Судя по всему, она шлепнула его полотенцем, и я услышал их счастливый смех. Асклепий мог позволить себе так шутить! Его дом, как солнцем, был пронизан взаимной любовью и радостью. Мне бы такую роскошь во дворец! Наверное, я не совладал со своим лицом, и Панакея поняла это по-своему, взяла мою руку в свою крохотную ладошку:
— Может, я смогу облегчить страдания, пока отец не пришел? Что у тебя болит?
— Душа, — ответил я.
На смышленой мордочке девчушки мелькнуло недоумение. От дальнейших расспросов меня спасло появление хозяина дома. Выглядел он действительно разбитым: бледный до серости, осунувшийся. Увидев меня, жрец смущенно улыбнулся. Улыбка сразу изменила это странное лицо. Я вмиг забыл о его непривлекательности.
— Приветствую тебя, Асклепий, сын Аполлона.
Он испуганно вздрогнул.
— Не бойся, свита стоит за оградой. Никто от меня не узнает твоей тайны. Я пришел посмотреть на твой дом.
— Приветствую и тебя, Минос, сын Зевса, — врачеватель развел руками, показывая, что вот он, его дом, и смотреть тут особо не на что.
— На что живешь ты?
— Я — врачеватель. А работник, две рабыни и жена ещё управляются с огородом и виноградником. Я там не работаю.
И добавил с виноватой улыбкой:
— Мне нужны нежные руки, анакт.
— Плоды людской благодарности, я вижу, не обильны, — рассмеялся я, оглядывая скудную обстановку.
— Вовсе нет, — решительно возразил Асклепий. — Я лечу всех, и люди охотно отдают мне самое дорогое.
— Какова же была наибольшая плата? — поинтересовался я. — И давно ли ты получил её?
— Да вот, не далее как на прошлой луне. Принесли мальчика, страдавшего камнем. Я спросил, сколько он мне заплатит. Он пообещал десять бабок — всё своё богатство.
— Заплатил? — улыбнулся я.
— Заплатил, — серьезно ответил Асклепий. — Но я не удержал этой роскоши в своих руках. В тот же вечер ему же и проиграл.
Лицо его было серьезно, а в глазах так и плескался солнечный смех. Я не выдержал, расхохотался. Он просто заворожил меня. Повезло же его детям и жене!
— Я заплачу меньше, чем этот щедрый мальчик: там стоит десяток ослов, груженых зерном, оливковым маслом, вином и золотом. Это далеко не все, что я имею. Но прими, божественный, мой скромный дар, — я согнулся в поклоне, пряча слезы, — и спасибо, что ты… вернул мне сына…
Асклепий взял меня за руку. У него действительно были очень нежные пальцы…
Я привязался к нему с этой встречи. Вернее, влюбился, как мальчишка. Он, подобно Дивуносойо, обрел надо мной особую власть. Но — совсем другую. Дивуносойо весь был пронизан чувственностью. Он явился в мир, чтобы наслаждаться и дарить наслаждение. За всю свою жизнь, хотя ложе со мной делили многие, я не знал существа, более искусного в любовной игре. Асклепий же был примерным супругом и отцом. И со мной он держался с отеческой лаской и жалостью — не больше.
Переселиться в город Асклепий отказался, но до его жилья было недалеко, и я часто навещал этот дом. Чтобы иметь причину, попросил сына Аполлона обучить воскресшего Главка искусству прорицания. Тот, заявив, что у Главка нет ни малейших способностей, к моему удивлению, тут же согласился. Я надеялся добиться взаимности.
…Вот уж не думал, что давние дела так встревожат меня. Но таково бремя победы. Каждый раз открываются старые раны. Я допил вино, налил новый кубок и продолжил ворошить воспоминания. Какие ни есть — все мои. Может быть, это куда главнее, чем написанные мною законы, выигранные войны и построенные дворцы. Это — моя жизнь. Я ободрался об неё в кровь, но у меня нет ничего дороже этих воспоминаний!
Добродушный Асклепий оказался не менее жесток, чем капризный Дивуносойо. Пасифая в священной роще изодрала мне тело. Эти двое — душу. Один — неожиданно бросив меня. Второй…
…В тот день у меня после разговора с Пасифаей разболелась голова. Асклепий взялся помочь. Уложив меня на набитую травами подушку, сел рядом и принялся нежно поглаживать мои виски. Он всегда безошибочно находил место, где гнездилась боль, осторожно выманивал её из укрытия и убивал. Так было и сейчас. Кажется, я задремал, но вдруг неприятное ощущение пробудило меня. Так бывает, когда видишь, что кто-то чужой роется в твоих ларцах с драгоценностями. Открыл глаза. Асклепий все еще сидел, поглаживая мои виски. Пальцы у него были ледяные, а лицо — постаревшее, немногим более живое, чем после воскрешения Главка.
— Асклепий?
Он вздрогнул и заставил себя улыбнуться. Но вид у него был, как у застигнутого на месте преступления воришки.
— Что ты делаешь? — обозлился я.
Он вскинул на меня глаза и сказал, извиняясь:
— Ты вправе сердиться, царь. Я пытался познать твою душу.
Мне стало стыдно за свой гнев:
— Прости меня, я совершенно не владею собой.
Краска медленно возвращалась к его щекам. Но глаза все еще были тусклые, больные.
— Видно страшно в моей душе, как в Аиде?
— В Аиде — не так уж и плохо, царь. Тем, кто не боится смерти. По крайней мере, тебя он не испугает.
— Ты часто бываешь там? — уточнил я.
— Нет. Но доводилось. Мне каждое путешествие дорого стоит. Ползу, как слепой щенок. Значительно проще, если есть помощник… Я хочу сказать, что без тебя я не оживил бы Главка, царь. Это ты провел меня дорогой смерти.
Вот как? Он действительно познал мою душу. Я почувствовал, что сейчас заплачу. Опустил голову, с отчаянием прошептал:
— И теперь ты попытаешься сам пройти по этому пути? Выведать при помощи своих тайных уловок у меня дорогу — и пойти… один?
— Да, анакт, — виновато прошептал он.
Я не выдержал:
— Что ты творишь?! Зачем ты споришь с судьбой? Она тебе и так дала всего по полной мере! Ты весь — порождение солнечного света, радости, жизни. Тебе легко быть собой. А каково мне? Думаешь, я не знаю, кто я такой?!
— Ты знаешь, что порожден силами смерти? Откуда? Сам догадался? — поинтересовался Асклепий, подавшись вперед.
— Нет, Дедал сказал.
Асклепий брезгливо сморщился. Дедала он невзлюбил сразу, как только первый раз увидел. Я знаю это точно, хотя сам врачеватель изо всех сил скрывал свои чувства.
Дедал. (Шестой год третьего девятилетия правления царя Миноса, сына Зевса. Кносс)
— У всякой вещи есть суть, — размеренно и вдумчиво, словно взвешивая каждое слово, говорил мне Дедал. — Надо только уметь её увидеть. Вот — простой комок глины. Какая у него суть?