— Это чудовище, о, богоравный анакт…
Я решительно шагнул к ребенку и, хотя был готов увидеть нечто ужасное, с трудом сдержал возглас. На мощном, мускулистом теле младенца прочно сидела телячья голова. Трудно сказать, какой масти было это чудище. Шерсть, покрытая кровью, иголочками торчала на огромной голове, груди и плечах, но я почему-то решил, что он далеко не белоснежный, как тот красавец, что зачал его. Скорее — черный, как Быкоголовый, хранивший мой престол.
Имей этот Минотавр вид взрослой твари, я бы, наверное, прикончил его на месте. Но на грязных, вонючих пеленках барахтался новорожденный теленок, и ему было очень плохо. Я, наклонившись, взял его на руки. Шелест людских голосов мгновенно утих, и присутствующие в покоях уставились на меня, словно на моих плечах тоже отросла бычачья голова. Я обвел их всех взглядом и произнес:
— Вот, вы видите. Я взял дитя на колени и дал ему имя. Моя жена, покойная царица, желала, чтобы дитя назвали Астерий. Да будет так. Но я нарекаю его Минотавр, бык Миноса. И беру божественного младенца под свою защиту. Я сказал!
Ожерелье, украшавшее мою грудь, задело морду новорожденного, и он, ухватив подвеску ртом, принялся ее сосать с такой жадностью, что крепкая застежка лопнула. Я с трудом отнял его добычу и строго приказал няньке:
— Тотчас же омыть младенца теплой водой и привести со скотного двора корову, чтобы накормить его. И если кто посмеет пренебрежительно обойтись с Астерием, сыном… сыном анакта Крита Миноса, познает всю силу моего гнева!
Божественный младенец…
Я горько усмехнулся. По мере того, как рожденное чудовище вырастало, становилось ясно: Астерий Минотавр — не более бог, чем любой телок из моего стада. Если на Крите его чтят и страшатся, то лишь благодаря мне.
Я приказал Дедалу построить для него святилище на окраине дворца. Скотников, что прислуживают ему, по моей воле именуют жрецами. Но обряды, которые они не смеют разгласить, страшась наказания, — всего лишь кормление и мытье норовистого бычка, да чистка огромного стойла от навоза. Временами Минотавр бесится и ревет так, что слышно далеко за пределами его святилища. И люди трепещут от страха, полагая, что он жаждет жертвы. Но я-то знаю, что просто пришла пора гона. Жаль, я не догадался его охолостить вовремя. Коров он отвергает: его привлекают человеческие жены…
Но я по-своему привязан к нему. Так привязываются люди к обезьянам и певчим птичкам. Я навещал его теленком, когда он, огромный и бестолковый, резвился передо мной. Навещаю его и сейчас. Зачем? Сам не знаю.
Перед отъездом с Крита я приходил к нему. Заслышав мои шаги, Астерий, чавкавший у кормушки, набитой доверху яблоками, финиками, сельдереем, луком и петрушкой, оставил угощение и поспешил мне навстречу. Я достал припасенный кусок соли и протянул ему на открытой ладони. Минотавр, согнувшись почти пополам, поскольку ростом был на локоть выше Итти-Нергала, принялся лизать его, обслюнявив мне всю руку, щекоча ладонь шершавым, как терка, языком. Я погладил смоляную челку, торчащую на широком лбу, почесал покрытую жесткой черной щетиной грудь. Минотавр, казалось, был доволен, но, встретившись с его лиловыми, по-коровьи красивыми глазами, я заметил, что он недобро следит за мной. Поиграть надумал. Ну что же, давай поиграем.
Минотавр выжидал. Я тоже продолжал чесать его, как ни в чем не бывало. Неожиданно он мотнул головой, норовя поддеть меня длинным, изогнутым, как половинка лиры, рогом. Я увернулся и, уцепившись пальцами за кольцо, продетое в ноздри, решительно выкрутил его. Минотавр взревел от боли и присмирел.
— Запомни, порождение бездны! — произнес я наставительно, — Каждый раз, когда ты посмеешь поступать со мной так, тебе будет очень больно.
Минотавр отошел в сторону, побродил некоторое время поодаль, а потом, как ни в чем не бывало, потрусил к кормушке, зачавкал фруктами.
Божество…
Я скривил губы в ядовитой усмешке и, вспомнив, что Пария рядом, тотчас придал своему лицу ласковое выражение. Бессмертная нимфа улыбнулась в ответ. Хотел бы я знать: дан ли моей божественной супруге тот дар, которым обладают некоторые из богов? Инпу, например, отлично слышал мои мысли. Зевс, насколько я мог судить, нет. Пария, если и умела, искусно скрывала это и никогда не употребляла свое знание во зло мне.
Я улыбнулся ей, она запрокинула голову, ласково, как кошка, потянувшись навстречу мне. Наши губы встретились.
Жертвоприношение. (о. Парос. Восьмой год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Весов)
Жертвоприношение в честь ор и харит совершали в послеполуденную пору. День был ясный и умиротворенный, под стать нраву богинь, которых мы чествовали. И в душе моей царило спокойствие. Я не чувствовал близкого горя и не видел недобрых знамений ни в осеннем прозрачно-высоком небе, ни в розах, алевших на головах моих сыновей, ни в мычании украшенных гирляндами цветов золоторогих телок, чуявших близкую смерть.
Пария, наряженная в лучшие одеяния, сама возложила на мою голову венок из алых, как свежая кровь, роз и мирта. И спустя много лет буду вспоминать я их цвет и запах. Поздние розы, расцветшие после летней жары. Их листья были жестки, а запах отдавал горечью. Такой венок не пошел бы юной деве или молодой женщине. Он пристал мужу, прожившему долгую жизнь, прошедшему через многие битвы и беды.
Эвримедонт и Филолай складывали костры. Хрисей и Нефалион проверяли, достаточно ли остры священные топоры. Пришли лучшие на Паросе певцы, флейтисты и кифареды.
Наконец, все было готово. Раздались плавные, величественные звуки флейт. Басилевс Эвримедонт подвел ко мне самую крупную телку.
Она покорно шла, глядя на меня огромными, скорбными глазами. Пария подала мне блюдо с ячменем. Я осыпал телицу зернами, принял из рук сына кропило и, обрызгав жертву неразбавленным вином, воскликнул:
— Светлые оры, дочери Зевса и Фемиды! О, хранящие мир и покой, чтимые смертными! Я, Минос, анакт Крита, воссылаю вам хвалу. Вы, хранящие жизнь людей, дарующие людям порядок и законы, оберегающие нас от раздоров и беззакония, примите жертву мою. Славлю тебя, Эвномия, несущая людям мудрые и добрые законы! Прими благодарность за то, что наставила меня на пути истины в начале моего царствования и не оставляешь сейчас.
На этих словах музыканты дружно завели хвалебную песнь орам. Я взял секиру и с размаху ударил телицу меж вызолоченных рогов. Она рухнула, как подкошенная. Эвримедонт ловко распорол ей живот, снял шкуру, отделил бедра и жир и обвил им тяжелые стегна жертвы. Я возложил их на костер. Огонь быстро охватил тающие полоски жира. Когда запах жареного мяса распространился по двору, к музыке дружно присоединился хор, торжественно заведший пеан в честь кротких богинь.
Ко мне подвели вторую телку.
— Славлю тебя, Дике, справедливейшая из бессмертных, наставляющая меня в судах, вкладывающая в уста мои мудрые и справедливые решения. Да пребудет со мной твоя милость, докуда не отправлюсь я в пределы Аида!
Музыка и пение становились все громче и громче, они почти заглушали надсадный предсмертный рев телок. Дым от костров столбом вознесся к небесам.
— Славлю тебя, Айрена, мир приносящая, желанная всем в Ойкумене! Почитаю тебя и прошу, не оставь царства моего!
Когда на жертвеннике оказалась доля Айрены, то неожиданный порыв ветра налетел и развеял ароматные клубы. Я нахмурился. Знак был дурной. Он предвещал войну.
Тем не менее, я продолжил жертвоприношение:
— О, хариты!!! Благие дочери Зевса и Эвриномы! Призываю вас, блестящая Аглая, благоразумная Эвфросина, цветущая юностью Талия, желанная Клета, сияющая Фаэнна, Пейто, подсказывающая людям убедительные речи! Славьтесь, цветущая Талло, преумножающая земные плоды Ауксо, дарующая плоды Карпо, Гегемона, наставляющая нас на путях жизни нашей! Примите мою жертву!
Тем временем возле входа в святилище началась какая-то суета и явное замешательство. Я обернулся и с удивлением увидел, что на пороге храма стоит басилевс Радамант.