Инпу поднялся, приблизился ко мне и заглянул в глаза. Потом вдруг легонько куснул за руку, лаская, будто собственного детеныша. Сердце в груди моей сжалось на мгновение и наполнилось блаженным теплом. Я невольно улыбнулся.
— Пожалуй, ты не такой уж глупый щенок, как мне сначала показалось, — с нескрываемым удовольствием проворчал он. — И у тебя достаточно крепкие зубы, чтобы защитить своё Ка на путях жизни. Если, конечно, ты слушал мои наставления тщательно-тщательно. И ничего не обронил из слов моих, принял их всем сердцем.
Еще бы я его не слушал! Мудрость и понимание людей у Инпу были безграничны. Я с жадностью сухой земли, на которую пролилась драгоценная влага, впитывал речи божества. Но разве только его наставления были нужны мне?
— Ты не оставишь меня, о, мудрейший из богов? — прошептал я, словно маленький ребенок, вцепившийся в темной спальне в палец няньки. Инпу снова ласково куснул меня.
— О, нет, не оставлю, — глядя мне прямо в глаза, заверил он. — Хотя, будь моя воля, я провел бы тебя по жизни иными путями, Минос. Но я здесь чужой, и пусть твои варварские боги ведут тебя тропой твоей судьбы. А сейчас я, пожалуй, могу только дать тебе еще одно наставление. Если, конечно, ты готов отворить уши свои навстречу словам, рождающимся на моем языке.
— Не только уши, но и сердце свое распахну я для поучений, — горячо отозвался я. — Да будут высечены твои наставления на нем, словно резцом на камне. Ибо нет для меня ничего важнее, чем знания, перлы которого ты рассыпаешь передо мной!
Инпу уставился на меня своими бездонными глазами.
— Иногда сам премудрый Тот вкладывает тебе в уста умные слова, — без малейшей заносчивости и насмешки произнес он. — Тогда начнем. Я хочу, чтобы ты научился смотреть в сердце свое тщательно-тщательно. Ты должен познать, кто ты есть, и на путях, которыми ведет тебя судьба, не предавать своё Ка. Только тогда ты сможешь без страха предстать перед Владыкой мертвых, и чудовища, подстерегающие на дороге к его дворцу, не тронут тебя. Как ты полагаешь, для того, чтобы знать, что нужно твоему Ка, что тебе необходимо?
— Наверное, знать природу своего Ка? — не совсем уверенно ответил я. — Нрав человека.
— Ты это говоришь, — кивнул Инпу удовлетворенно. — Ответь мне, Минос, по чему бы ты оценил нрав человека?
— По его поступкам, — твердо ответил я.
— Но разве ты не допускаешь мысли, что можно намеренно носить личину, скрывая под ней свой истинный облик? И не видел ли ты, чтобы человек, поступая, как велят ему, ломал собственный нрав?
Я задумался:
— Твоя суть все равно прорвется наружу… Ну, например… Мне всегда казалось, что о юноше можно судить по тому, какому филетору он подарил свою любовь!
Я выпалил это и прикусил губу. В Та-Кемет любовь между мужчинами почитается делом низким и мерзким перед лицом богов.
— Ответь мне, кефтиу, кого называют филетором? — Инпу, подобно учителю, подбодряющему ученика, снова кивнул мне головой.
Я ответил несколько более поспешно, чем следовало. Боялся, что он меня перебьет и поднимет на смех.
— Таковы наши обычаи… Взрослый юноша или муж, который избирает отрока и оделяет любовью своей. Отрок может отвергнуть его любовь, если человек тот обладает каким-нибудь душевным пороком. Но если же филетор — достойный и доблестный муж, то нет выше чести, чем стать его клейтосом, возлюбленным. Ибо филетор учит отрока добродетелям, которые присущи ему.
— И он избирает клейтоса тоже не за телесную красоту, но за ум, отвагу, добрый нрав и прочие достоинства? — Инпу скорее дополнил мой ответ, чем спросил. Судя по всему, он отлично знал о наших обычаях.
— Да, божественный. Я рад, что ты не видишь в этом лишь мерзость.
— Мне нет дела до обычаев варваров. А в людях меня ничто не может удивить! — ответил Инпу бесстрастно. — Так какими добродетелями обладал Дивуносойо, сын Персефоны?
— Ты собираешься говорить обо мне? — воскликнул я.
— А разве есть для царя существо, более важное, чем он сам? Ибо, не зная себя и не владея собой, как можешь ты управлять своими подданными? Или ты не желаешь выслушать мои наставления?
Я почувствовал, что краснею. От кого я, смертный, пытался утаиться? От владыки и знатока человеческих душ?
— О, нет! — возразил я, — Прости и продолжай, я распахну перед тобой сердце своё.
— Мне нужно, чтобы ты познал себя! Поговори с сердцем своим!
— Да, мудрейший, — я поклонился ему. — Наставь меня, и я пойду следом.
— Хорошо. Если Дивуносойо, сын Персефоны, — твое зеркало, то что отражается в нем? Разве не называли твоего филетора беспутным, необузданным, безумным? — продолжал Инпу.
— Называли, — слова мои прозвучали резко. Мы давно расстались с Дивуносойо, а все же хула на него злила меня, как мальчишку. — Но он не был таким!!!
Встретив сомневающийся, насмешливый взгляд Инпу, я поправился:
— Я не знал его таким. Он мог быть… разным.
А моя память, растревоженная его вопросами, повела меня по одной ей ведомым, полузаросшим тропинкам в давнее прошлое. С той поры минуло тринадцать лет. До меня доходили слухи, что Дивуносойо, сына Персефоны уже нет в живых.
Дивуносойо, сын Персефоны. (За пятнадцать лет до воцарения Миноса, сына Зевса. Долина реки Теринф)
— А ты все валяешься, лентяй? — я подбежал к лежавшему Дивуносойо и плюхнулся рядом.
Несколько раз повернулся на песке, чтобы осушить пот, и пристроился рядом с юношей. Тот лениво сплюнул косточки винограда в сторону, слегка сощурился на солнце и едва заметно улыбнулся.
— А куда спешить, Минос?
У него был странный, неподвижный взгляд — не то сонный, не то рассеянный. Люди, впервые увидев его, обычно считали, что юноша пьян. Но меня, хорошо знавшего сводного брата, это в заблуждение не вводило. Лежебока Дивуносойо обладал не только отменной наблюдательностью, но и неожиданной для своей лени ловкостью. Если нужно было, он мог прыгать не хуже горного козла или скользить по камням с проворством ящерицы.
— Я победил, Лиэй (так любил называть я своего филетора. На языке моего отца это значило "освободитель". Он, похоже, гордился этим прозвищем), — похвастался я. — Наконец-то обогнал и Сарпедона в двойном беге, и Радаманта в долихосе.
— И отец улыбнулся тебе и назвал молодцом, — совсем как избалованная девочка скривил губки Дивуносойо и пренебрежительно рассмеялся. Провел пальцем по моему плечу.
— Ты не представляешь, как красиво смотрится песок на твоей темной коже и в иссиня-черных волосах. Куда красивее, чем золотая пыль, которой посыпает себя царица Европа. И как прекрасно твое мускулистое тело. А твоей талии может позавидовать любая девушка.
Он сел, провел ладонью по моей спине и ягодицам. Я передернул плечами.
— Не надо! — от прикосновений Дивуносойо у меня начинала кружиться голова, а сердце принималось бешено колотиться, как после бега.
Это было очень приятно. И все же, когда Лиэй прикасался ко мне, я терял власть над собой и страшился этого. Дивуносойо, как ни в чем не бывало, продолжал мягко поглаживать меня.
— Ведь тебе же нравится это, Минос, — улыбнулся он.
Знал бы, насколько нравится! Мир просто переставал существовать, оставался только Лиэй, Освободитель от бремени забот. Его лиловые глаза, тонкое лицо с капризными губами, стройное, гибкое тело и ослепительно-белые, волнистые волосы. Сын Персефоны мог менять свой облик и уверял, что таким является только мне. Однажды я заставил его поклясться, что в этом виде он не покажется больше никому.
— Перестань изображать из себя натянутую тетиву, ляг спокойно! — в голосе Лиэя появились властные нотки.
А я уже и не мог сопротивляться.
Холеные, словно у придворной дамы, руки Дивуносойо (как мог он сохранять их такими, если целыми днями возился с заступом в винограднике?!) заскользили по моим плечам и лопаткам. Их мягкие, расслабляющие прикосновения и жаркое солнце окончательно взяли свое. Я уронил голову и прикрыл глаза.
— Вот так лучше, — рассмеялся сын Персефоны, продолжая массировать мою спину и поясницу.