Я болезненно поморщился. В последнее время мне часто бывало не до него, и иногда он осыпал меня упреками. Но раньше я хотя бы находил время выслушать их. Сейчас же я был утомлен и зол, однако следовало утешить моего раба — хотя бы для того, чтобы избавиться от его рыданий!
— Мои враги влили в твои уши клевету на меня! — сверкнул глазами Ганимед, — Я знаю — ни Амфимеду Кимвольскому, ни твоему сыну Главку я не по нраву!!! Чем я не угодил им? Разве я замышлял против тебя? Разве не служил тебе везде, где бы ты ни пожелал?! Или я надоел тебе?
Да будь он проклят! Вышвырнуть его вон! Но я никогда не позволял себе быть грубым с рабами.
— Прекрати, — сухо сказал я. Наверно, стоило сказать мягче, и я тут же расплатился сполна за свою небрежность.
— О, мой богоравный, прекраснейший анакт, не удаляй своего раба прочь от себя, верни мне свою благосклонность… — не унимался Ганимед.
Я не выдержал и, впервые за девять с лишком лет, сдвинув брови, прикрикнул на Ганимеда:
— Пошел вон!
Юноша от удивления лязгнул зубами, на миг испуганно посмотрел на меня. Наверно, в моих глазах было слишком много презрения. Ганимед начал судорожно, с каким-то лающим присвистом, втягивать в себя воздух:
— Ув-ув-ув-ув…
Его мелко затрясло, и я почувствовал запах — отвратительную, липкую, сладковатую вонь. До этого пот Ганимеда никогда не пах так отталкивающе. Глаза у него были злые, колючие, как иголочки. Потом первая оторопь прошла, и Ганимед, оскалившись, завизжал:
— Ты!!! Ты!!! Старый скорпион! Я уйду! Уйду на кухню, в мастерские — куда пошлешь!!! Все лучше, чем изображать перед тобой в постели, что я доволен твоей любовью!!! Да ты и курицу не оставишь довольной!!!
— Прекрати, — попросил я примирительно. Но было уже поздно. Я лишь плеснул масла в огонь его бешенства.
— Прогони!!! Прогони меня прочь!!! Я хотя бы успею найти другого любовника!!! — визжал Ганимед, топая ногами и потрясая кулаками. — Годы уходят! Моя красота уходит! И я так и умру, ни разу не насладившись любовью!!!
Я едва сдержал смех. Хвала вам, боги олимпийские!!! Я еще мог слышать и усмехаться над тем, что верещит эта дворцовая обезьянка! Моя злоба мгновенно улетучилась. А потом я почувствовал, что мне действительно жаль Ганимеда. Он ведь не сын бога. Век его короток. Сколько лет моему рабу? Когда его привезли, он уже не был ребенком. Ему сейчас почти три девятилетия, он — взрослый муж, которому впору иметь жену и собственных сыновей. А Ганимед все еще выглядит незрелым юношей. Я никогда не задумывался, почему. А сейчас вдруг пришло в голову, что, должно быть, целые дни у него уходят на выщипывание бороды и усов, на притирания с ослиным молоком, чтобы кожа не загрубела, и он не может позволить себе хоть раз наесться вдоволь, боясь утратить юношескую хрупкость, и прячется от солнца… Глупец, жалкий глупец.
— Прости, Ганимед… — примирительно произнес я, подходя к нему.
Он поперхнулся визгом, испуганно уставился на меня.
А потом в глазах его появился ужас. Понял, что наговорил мне много лишнего. Такой, как он, не простил бы подобных упреков. Теперь этот дурак боится моей мести.
Что может быть опаснее насмерть перепуганного труса? В животе у меня образовался и дернулся неприятный комок. И я повторил еще раз, от души надеясь, что Ганимед не заметит моего страха:
— Прости меня…
"Он теперь опасен, — думалось мне. — Но что же делать с ним?"
"Хоть бы он умер!" — противно пискнул засевший в животе страх. Я мотнул головой, прогоняя подленькую мысль.
За что наказывать Ганимеда? За его слова? Раб, он всего лишь раб — даже если не обременен работой, может нежиться до полудня в постели и увешивать себя золотыми побрякушками — лишь из-за того, что когда-то я обратил благосклонное внимание на миловидного пленника, а тот, от страха или от отчаяния, впился зубами в протянутую к нему руку анакта Крита. И прокусил мне сердце. Когда-то мне нужно было приручить этого дикого зверька. Но он слишком быстро приручился, усвоил неписанные законы моего дворца и, поняв, чем обязан мне, стал бояться разгневать меня. Если Ганимед — раб, кто виноват в этом? Не я ли?
— Ты прости, анакт. Ате овладела мной… — залепетал Ганимед.
"Оставить при себе? Сейчас он будет осторожнее… и у тебя на глазах… — подсказал рассудок. — Ты ведь знаешь, сколько известно ему о тебе. Сколько бы ты сам дал за такого соглядатая?"
Я был готов помириться с ним. Но Ганимед, почуяв, что я не гневаюсь, бросился мне в ноги, желая показать, что раскаивается до самых глубин сердца. И это было так по-рабски! Тошнота снова подступила к горлу. Любил ли я его когда-нибудь? Если и да, то совсем недолго. Потом жалел раба. Потакал его желаниям, угождал мелким капризам, задаривал всяческими дорогими безделушками. Он считал, что я люблю его. А сейчас и на эти подачки сил нет.
"Ему надо дать свободу и определить туда, где он сможет жить в роскоши и почете. Он будет доволен, — эта мысль показалась мне наиболее разумной. Ганимед не был лишен чувства благодарности. — В храм. Или в святилище, на Дикту. Нет, лучше в то, что ближе к Кноссу, на горе, похожей с моря на профиль бородатого мужа".
— Да, верю. Но ведь ты прав. Твои годы уходят… Я отпущу тебя на волю.
Ганимед побелел, и глаза его расширились. Он уже не мог играть и притворяться. Взвыв от отчаяния, он с новой страстью принялся целовать мои ноги.
— Не гневайся, мой богоравный, мой возлюбленный Минос! Я сказал неправду тебе!!! Ате вложила в мою грудь эти слова! Ярость рождала на языке то, чего никогда не было в помыслах! Не прогоняй меня от себя!!!
Ганимед разрыдался. На этот раз — без всякого лицедейства. Вот только, в отличие от Мермера, он не вызвал у меня сочувствия.
— Ты сказал правду, — ответил я, из последних сил придавая своему голосу теплоту и мягкость. — Но в том, что я состарился, нет твоей вины. У меня нет оснований гневаться на тебя. Наоборот! Твоя верная служба достойна награды. Я не беру своих слов обратно. Ты больше не раб. Но как ты подумал, что я могу вышвырнуть тебя из дворца — после того, как ты верой и правдой служил мне столько лет?
Ганимед тотчас умерил рыдания, поднял на меня залитое слезами лицо.
— Думаю, тебе не стоит возвращаться в Трою, — продолжал я. — Вряд ли кто-то из твоих сородичей будет рад увидеть тебя. Я посвящу тебя Зевсу, моему божественному отцу.
Ганимед затаил дыхание. Не то понял, что в его лапки попал жирный кусок, не то ждал, что я нанесу предательский удар, тотчас забрав его и лишь подразнив грядущим благополучием.
— Ты войдешь в храм Зевса не как раб, но как жрец.
Ганимед медленно выдохнул, стараясь делать это как можно более бесшумно. Он еще боялся поверить в свое счастье.
— Все то, чем владел ты, живя при мне, отныне принадлежит тебе. И далее я не забуду о тебе. Я сказал.
Юноша уже настолько совладал с собой, что смог приглушить облегченный вздох. О подобной милости он и мечтать не мог.
— О, Минос, — в голосе Ганимеда звучало столько признательности, что я, боясь сорваться снова, поспешил позвать воина, стоявшего у шатра, и распорядиться:
— Доблестный Бэл-убалит! Скажи, что я повелел собрать три таланта золотом, десяток пифосов зерна, да по десятку амфор с вином и оливковым маслом. Все это надлежит отправить в святилище Зевса, моего божественного отца, что на горе под Кноссом. Ты сам соберешь отряд, который повезет дары. С тобой поедет Ганимед, сын Троса, которому я сегодня даровал свободу и который отныне — жрец отца моего. Пусть примут его с честью, достойной его царственного родителя. Пусть возносит он молитвы, чтобы боги даровали Кноссу победу над Нисой и Афинами.
Скилла. (Ниса. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Скорпиона)
Да будут прокляты эти дождь и ветер! В одну из таких ночей нисийцы обязательно подберутся к моему стану незамеченными. И даже самый бдительный страж не увидит врага, крадущегося к нему в этой тьме, подобной тьме первозданного Хаоса!!!
Кутаясь в теплый плащ, я слушал, как бесится холодный ветер за полотнищами моего шатра. До зимы уже недалеко. Скоро мы встретим под стенами Нисы шестое новолуние. А город как стоял, так и стоит — как заговоренный! Сколько раз, сходясь с войсками Ниса, мы обращали их в бегство! Но ворваться в ворота ни разу нам не удавалось.