— Ты неизмеримо добр, анакт, ко мне и моим детям, — Итти-Нергал наклонил голову. По лицу его легко читалось, что он не согласен со мной по-прежнему, но спорить не решается. — Ибо нет для меня большей награды, богоравный, чем твое доверие. Поверь, жизнь наша принадлежит тебе, и мы будем служить своему анакту, доколе есть в нашей груди дыхание.
— И даже за гробом, Нергал-иддин, — пошутил я. — Знаю, что и в смерти ты не оставишь меня.
— Никому не дано знать, что будет с нами после смерти, — серьезно ответил кассит. — Но, коли дано мне будет выбрать, то я без раздумья последую за тобой, божественный.
Я положил руку на плечо Нергал-иддина.
— Да будет так. Ступай же и позаботься, чтобы у меня было все необходимое для жертвоприношения. А теперь оставь меня. Я должен отдохнуть немного, ночью мне предстоит немалый труд.
Едва Нергал-иддин вышел, я лег на постель, но в голове моей теснились мысли. И я, чтобы прогнать их, заставил себя сосредоточиться на песне гребцов, плеске весел и мерном покачивании корабля. Сначала это было трудно, но потом я провалился в сон. Мне грезилось, что я сижу в большой ванне, губкой смываю с себя грязь, и вода постепенно становится кровавой. Мне не страшно, но омерзительно до боли в животе. И на душе… пусто. С этим чувством я и проснулся, ничуть не освеженный сном.
Аид. (Остров Саламин. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Граница созвездий Скорпиона и Стрельца)
Был ли в моей жизни вечер длиннее, чем этот? Когда золотая колесница Гелиоса поворотила к дому, заливая все окрестности густым медовым светом, мои корабли пристали к берегам Саламина. Я ненадолго вышел на борт, оглядывая берег. Ни следа человеческого жилища. Зато близко виднелись поросшие густым лесом горы, и я решил, что там найдется хорошее место для моления Аиду.
Мои спутники сошли на берег, и, спустя некоторое время, я почувствовал запах готовящейся пищи. Потом Мос Микенец принес мне поесть. Голод напоминал о себе только нудной болью в животе, но я заставил себя подкрепиться жаренным мясом. Проглотил его, почти не чувствуя вкуса.
Когда совсем стемнело, Итти-Нергал с поклоном вошел в мою палатку и замер, ссутулившись.
— Все ли готово для жертвоприношения, Итти-Нергал? — сухо вопросил я.
— Да, анакт Минос, — почтительно склонился он.
Не медля, я покинул палатку. Тьма уже сошла на землю, и воины, сидевшие у костров, почти все улеглись. Над лагерем висела тишина, нарушаемая лишь шумным дыханием и храпом спящих, потрескиванием углей в кострах, редкими перекличками стражи и шелестом ветвей деревьев под порывами ветра, налетавшего с моря. Итти-Нергал и сыновья его следовали за мной, возвышаясь в темноте, как скалы. Только наконечники их копий посверкивали в лунном свете, да белки глаз напряженно блестели в темноте. Нергал-иддин нес тяжелый мешок, в котором изредка негромко побрякивали сосуды с вином, водой и медом. Старший его сын, Римут, тащил вязанку дров, а младший, Син-или, — черных, как ночь, ярочку и молодого барашка. Мы направились в сторону леса, покрывавшего склоны ближайшей к лагерю горы.
Я точно не знал, куда мы идем. У владыки Аида нет алтарей и излюбленных мест. Наверное, подошло бы кладбище или хотя бы одинокая могила. Но где их найти на незнакомом мне острове? Я шел, доверившись своему сердцу, не размышляя. В конце-концов, мой отец — бог смерти.
Нужное место нашлось в роще, отстоявшей от нашего лагеря не более, чем на десяток полетов стрелы. Не знаю, что здесь произошло, может, пролилась кровь, или был похоронен кто-то, чья могила сравнялась с землей. Или просто оттого, что здесь рос белый тополь — дерево Персефоны. Его листики непрестанно дрожали на слабом ветерке, и шелест их напоминал шепот невидимых теней. Я остановился и уверенно сказал:
— Здесь, Нергал-иддин.
Тот осторожно опустил на землю мешок, потом перехватил удобнее копье. Мы принялись копать яму, разрыхляя землю острою медью меча и наконечника копья. Итти-Нергал время от времени откладывал в сторону свое оружие и широкими, как лопасти весла, ладонями принимался отгребать лишнее. Тем временем Син-или сложил костер. Римут же с самого начала напряженно вслушивался в ночную тьму, готовый в случае чего умереть, защищая своего анакта.
Вскоре все было готово для жертвоприношения. Отряхнув запачканные землей руки, я достал из мешка амфоры. Негромко воззвав к богам мертвых, совершил первое возлияние. Густой мед стек в чернеющую яму, наполнив воздух сладким ароматом, всегда пробуждавшим в моей памяти воспоминания о смерти Главка. Потом, не прекращая призывать владыку и владычицу Эреба, я вылил в яму вино, похожее в темноте на густую, черную кровь. Следом совершил возлияние водой. Не скупясь, высыпал ячменной муки и, опустившись на колени, негромко, нараспев произнес:
— Владыка Эреба, могучий Аид, и ты, царственная Персефона, внемлите молитвам моим, не оставьте их без ответа. Простите мне, смертному, что я своими воплями тревожу ваш покой. Примите благосклонно мою жертву, и да будет со мной ваша милость!
Схватив барашка, я решительно рассек ему горло и, удерживая бьющееся тело, наклонил его над ямой. Та же участь постигла и овечку. После чего, разрезав путы, я ободрал животных, и, разведя огонь, возложил туши на костер. Сухие ветви быстро занялись, пламя охватило их, и воздух наполнился ароматом жарящегося мяса. Ветер дул в мою сторону, обволакивая клубами дыма, но я не замечал его и, снова став на колени, продолжал исступленно звать владык Эреба.
Внезапно резкая боль пронзила мою голову. Она была столь сильна, что на мгновение в глазах помутилось, и вдруг я увидел яркий свет и… знакомую спираль, пылавшую среди переплетения раскаленных, сияющих нитей. Мириады синеватых искр, теснясь, неслись по спирали, от туго закрученного завитка к краям. И я слышал шум — словно вошел в пещеру и потревожил летучих мышей. Ободренный видением, я с удвоенной силой принялся молить Аида ответить на мой зов:
— Владыка душ умерших, владыка моей души, гостеприимнейший из богов, Эвксенос! Тот, чей облик сокрыт от взоров живых, незримый Аид, хозяин несметных богатств, что таятся под землей, мудрый и могучий Плутон… Внемли моему призыву, к стопам твоим припадая, зову я тебя!
Боль исчезла. Окружающий мир для меня потерял свою четкость, я едва различал Итти-Нергал-балату, его сыновей, пылающий костер. Потом их заслонила чья-то фигура. Я отчетливо увидел узкие ступни босых ног с широкими медными браслетами на лодыжках. Складки черного одеяния, серебристый наконечник посоха, вонзившийся в землю. Ощутил сладковатый, мускусный запах — странный, очень слабый, тревожащий. Боясь поверить, что мольбы мои не остались без ответа, робко поднял голову и увидел прямые плечи, узкое, безбородое лицо с длинным, четко очерченным носом, густые брови, сросшиеся на переносице. Все еще сомневаясь в том, что до меня снизошли, перевел взгляд на навершие посоха, который явившийся муж сжимал в руке. Два острых зубца, подобные рогам священного быка, тускло поблескивали в лунном свете.
— Ты? — прошептал я и почувствовал, что все слова, которые я целый день нанизывал в своем сердце, дабы не оскорбить грозного владыку непочтительностью, застряли в горле. Не от страха, просто… Я судорожно вдохнул, чтобы вознести восхваления и мольбы, и понял, что сейчас разрыдаюсь — впервые с того дня, как услышал о смерти Андрогея, — так неудержимо, как не плакал, наверное, с ранней юности. Если скажу хоть слово… И я, не желая выказать свою слабость, безмолвно обхватил колени владыки Эреба, покрыл их поцелуями, сполз вниз, облобызал босые ступни.
— Встань, сын Муту, и ответь, какое горе заставило тебя воззвать ко мне? Уши мои открыты для твоих слов, — мягко произнес Аид. Голос у него был низкий, глуховатый, и говорил он негромко. Я подчинился, но ничего не мог сказать. С мольбой и отчаянием смотрел в его черные, похожие на глубокие колодцы, на дне которых едва угадывается живительная влага, глаза. Владыка Эреба положил мне руку на голову и, выждав немного, произнес: