Наверное, долго. Я чувствовал себя бодрым, как юноша.
— С той поры полная луна успела превратиться в серп, — произнес Итти-Нергал и добавил:
— Я, памятуя наставления мудрых старух моей земли, оберегал твой покой. Мне говорили, что душа того, кому дано знать не только земную жизнь, может надолго оставлять тело.
— Но на сей раз ты решился меня позвать, — улыбнулся я. — Что случилось за эти дни?
— Боги благоволили нам, — ликовал Итти-Нергал. — Море спокойно, небеса безоблачны, афиняне нас не тревожили. Оно и не удивительно. Проклятую гору трясет, как в лихорадке, хотя твердь земная в нашем стане и море почти недвижны. Да и еще кое-что происходит на Акрополе. Афиняне послали небольшой отряд воинов в Дельфы, а вчера на закате гонцы воротились. И вот, едва божественный Гелиос выехал на своей колеснице на краешек неба, из Афин вышли почтеннейшие граждане во главе с басилевсами.
— Вот как?! — я не стал прятать довольную улыбку. — Они пришли просить о мире?
— Нет, анакт, они не пришли! — ответил Итти-Нергал, утробно хохотнув. — Они приползли на животах и готовы целовать землю, на которую ты ступал. В городе мор! И, как уже успела раструбить по стану Осса, дельфийский оракул сказал: беды прекратятся, если твои враги попросят о мире и примут любые условия моего богоравного анакта.
Злая радость заставила мое сердце сжаться, а потом горячая волна наполнила грудь.
Так ликуют дети, чьи чувства не замутнены раздумьями о справедливости и несправедливости.
— Распорядись, чтобы афиняне ждали, когда я удостою их беседы, а также вели кликнуть Моса в мою палатку.
— Да, величайший, — такое же злобное веселье плескалось в карих глазах Итти-Нергала. Он вышел, и вскоре в нее почти влетел Мос Микенец в сопровождении толпы рабов.
— О, мой божественный повелитель, — Мос бросился ко мне и обнял ноги. В глазах его стояли радостные слезы. — Я уже боялся, что с тобой случилась беда, что болезнь, терзавшая тебя, вновь воротилась! Душа моя ликует, когда я вижу, что ты снова здесь, бодрый и полный сил, о, обожаемый!
Я отстранил брадобрея:
— Полно тебе, Мос. Я в добром здравии. И потому прошу: умерь свое ликование и позаботься обо мне. Я выгляжу, как нищий, от роду не видевший омовения. Я не хочу явиться перед варварами из Афин схожим с ними самими, волосатым и воняющим застарелым потом, как жеребец. Пройдись едкой пемзой по моему телу, удали волосы на ногах и груди. Еще распорядись, чтобы мне принесли поесть. Я долго не ел? Больше дюжины дней? Тогда не стоит набивать чрево. Пусть подадут воду и смоквы.
Слуги радостно засуетились вокруг меня. Мой скудный завтрак был подан в мгновение ока, и Мос, лучась восторгом и по-собачьи заглядывая мне в глаза, принес кувшин и тазик для омовения рук. Я, не спеша, умылся. Потом съел две смоквы, запил их водой. Пока достаточно.
— Помни, мой искусный Мос, что я должен явиться перед варварами во всем величии, достойном анактов Крита.
Тот хитро взглянул на меня и, поняв, что спешить не стоит, кивнул. Приказал рабам принести побольше жаровен, дабы согреть воздух в шатре, и, расстелив на низеньком столике чистое полотно, принялся аккуратно раскладывать куски пористой пемзы, бритвы, щипчики для выдергивания волос, толстые медные пруты для завивки. Потом явились горшочки с умягчающими мазями и ларчики с серебряным порошком и толченым мелом для полировки зубов, большой лекиф с оливковым маслом, коробочка с топленым жиром, алабастры с ароматными притираниями, египетская шкатулочка в виде цветка лотоса с сурьмой для подкрашивания глаз, небольшие горшочки с киноварью и белилами. Аккуратно разложив все это на столике, Мос полюбовался своим арсеналом, задумчиво глянул на меня, сокрушенно покачал головой. Вздохнув, натер мои ноги жиром, заскользил по ним куском пемзы.
Временами он привычно умолял меня не гневаться, коли сделает мне больно, хотя я никогда не упрекал его за это. Тем более сейчас. Я готов был терпеть, даже если бы Микенец предпочел выдернуть каждый волосок серебряными щипчиками. Мне хотелось как можно дольше продержать афинян возле своего шатра. На этот раз рабы казались мне чересчур проворными. Мос едва успел закончить бритье и нанести на мое лицо мазь из ослиного молока и меда, что, по его словам, прекрасно разглаживала морщины, когда рослые рабы-нубийцы внесли глиняную ванну и, наполнив ее до краев горячей водой, растворили в ней ароматные масла. Я забрался в ванну, с наслаждением потянулся, лег поудобнее, прикрыл глаза… Мос некоторое время колдовал над моим лицом, легкими ударами подушечек пальцев вбивая мазь в кожу. Потом принялся морской губкой растирать мне грудь и плечи, мыть волосы. Когда банщик закончил омовение, я приоткрыл глаза и произнес:
— Твои умелые руки, верный Мос, способны оживить мертвого и вернуть силы утомленному. Не торопись, я хочу вполне насладиться твоим искусством.
— Да, господин, я стараюсь изо всех моих сил! — радостно отозвался Микенец и с готовностью принялся растирать мое тело снова.
Вода в ванне успела стать едва теплой, прежде чем я покинул ее и простерся на ложе, заботливо приготовленном рабами.
— Члены мои ослабели от долгой неподвижности, растирай их тщательно-тщательно, дабы к ним вернулась былая бодрость и крепость, — блаженно жмурясь, пробормотал я.
— Я буду стараться изо всех моих сил, божественный повелитель, — отозвался Мос с понимающей улыбкой, — доколе руки мои слушаются меня! Умащение тела не терпит поспешности.
— Алкион, — сказал я, лениво поворачиваясь к одному из юных прислужников, — выйди из шатра, посмотри, что делают афиняне.
Тот оскалился в злорадной улыбке:
— Слушаюсь, великий анакт!!!
И, придав своему полудетскому личику напускную серьезность, вышел прочь. Но вскоре вернулся и затараторил на ходу:
— О, великий анакт! Басилевсы Афин, Кефалении и Эгины стоят подле твоего шатра с величайшим смирением. Они в твоей власти и потому не смеют роптать. В городе мор, и каждый миг промедления терзает душу Эгея, подобно острому мечу или ядовитой змее! Басилевс Афин не смеет лишний раз поднять голову и посмотреть на твой шатер. Как только очередной раб выбегает из него, он сжимает зубы в ярости, и лицо его уже настолько багрово, что похоже на рыбий пузырь, наполненный свекольным отваром!!! — раб хихикнул. — Полагаю, по возвращении в Афины ему придется кликнуть врачевателя и отворить жилу, дабы кровь не бросилась в голову, и не случилось удара!
— Надеюсь, он достаточно молод и крепок, чтобы удара не случилось у него прямо сейчас, — блаженно мурлыкнул я и повернулся к банщику. — Ну что же ты остановился, мой славный Мос? Продолжай! Пусть афинянин бесится.
О, боги Олимпийские, есть ли на земле такая боль, которую я не хотел бы причинить Эгею?!
К тому времени, как я был полностью убран для выхода, солнце перевалило за полдень. Мос поднес мне бронзовое походное зеркало, украшенное тонкой резьбой. И я, прежде чем заглянуть в него, полюбовался изображением богини, стоящей на высокой горе, возле которой резвятся в священном танце бок о бок горные козлы, быстроногие олени и хищные львы, затем перевернул тяжелый диск.
С полированного металла на меня глянула бесстрастная маска. Я исхудал за время ниспосланного Аидом сна, но лицо мое, благодаря стараниям Моса, не выглядело изможденным. Из зеркала смотрел юный сребровласый бог. Должно быть, один из тех, что сопровождает Гекату. Недобрый и безжалостный.
— Твои руки, мой добрый Мос, способны сотворить чудо. Должно быть, ты учился своему искусству у того, кто убирает волосы и наносит краску на лицо прекраснейшего из богов, златокудрого Аполлона.
Микенец довольно покраснел.
— Уберите из шатра все лишнее, пусть пол устелют коврами, сделанными мастерами далекого Цура и Сидона. Да поразятся варвары из Афин богатству и величию Крита.
Эгей, сын Пандиона. (Афины. Девятый год восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Стрельца)
Рабы устелили весь шатер коврами, расставили скамьи. Басилевсы союзных держав и мои гепеты чинно расселись на них сообразно обычаю. Передняя стенка шатра была снята с колышков и поднята, образуя огромный балдахин над моим троном. Эгею и его спутникам наконец-то было дозволено предстать передо мной.