Великий анакт удостоил критян права лицезреть свою божественную особу. Мос Микенец постарался на славу. Под белилами, румянами и сурьмой, за блеском золота совершенно исчез постаревший Минос, ссохшийся, как залежавшийся в кладовке финик. Явивший себя народу анакт был подобен юному Зевсу, тому, что во всей славе и силе взошел на Олимп. И толпа надрывалась от восторга, возглашая мне славу. Их вопли отдавались в голове, доводя до боли, до безразличного беспамятства. Впрочем, никому это не было видно. Божественная, милостивая, мириады раз выверенная перед зеркалом улыбка не сходила с моих уст.
Ничто не заставит меня изменить выражение лица — ни болезнь, ни мысли о том, во сколько обойдется мне это празднество, ни вести из святилища Зевса Лабриса, которые я получил на корабле. Хотя, есть о чем беспокоиться: в те дни, когда я был под Афинами, одного из жрецов святилища похитил внезапно слетевший с неба огромный орел. Все истолковали этот знак как добрый. А меня бы эта весть обеспокоила — в другое время, не сейчас. Из всех жрецов, возносивших моления в то роковое утро, царственная птица избрала именно Ганимеда. Троянец слишком много знал обо мне… Но Зевсу это не поможет. Потому что я решил…
Короткий окрик возницы Икиши заставляет меня очнуться от неуместной задумчивости. В чем дело? Ах, кто-то из моих подданных, желая прикоснуться ко мне и получить частичку моей удачи, чуть было не попал под колеса. Икиши вовремя оттолкнул его. Что же, тебе повезло, безвестный дурень. Что ты сделал мне плохого, чтобы я делился с тобой своим проклятым счастьем?
Блеск золота слепит бездумную толпу…
Я еду на новой колеснице, сверкающей золотом не меньше, чем колесница моего могучего тестя Гелиоса. Мастера спешно готовили ее к торжественному выезду, обивая листами металла и усаживая каменьями. Наверное, она тяжела, как камень, который моя бабка Рея дала поглотить Кроносу вместо Зевса. И на конях, влекущих ее, золота навешано не меньше, чем на их хозяине. Возница Икиши разубран так, что, окажись он в своем родном Уре, его приняли бы за басилевса из дальней страны.
Я — исток полноводной золотой реки. Следом за мной движутся колесницы лавагетов Гортина и Главка, союзные басилевсы.
Критяне много повидали в тот день: все то золото, серебро, треножники, дорогие вазы, что были взяты на развалинах Нисы, уплачены жителями Афин, Эгины, Эрифы, Дидим, Олеара, Андроса и Теноса, пронесли по улицам. И живую дань провели по ним — семь афинских юношей и семь девушек, которых я повелел отдать Минотавру, на верную смерть. Они идут во главе толпы рабов, одетые во все белое.
Войско мое огромно.
Тошнотворно пахнет жареным мясом — по моему слову на улицах Кносса всем желающим раздается угощение. Раз уж мне удалось так быстро закончить эту войну, не стоит разрушать грезы моих подданных, что она принесла нам немалое богатство и предвещает благоденствие. Цветы, перед тем, как увянуть, благоухают особенно сладко. А тяжело больной перед смертью начинает чувствовать себя лучше.
На улицах Кносса невообразимая давка. По прибытии во дворец надо отрядить писцов, чтобы они справились, не был ли затоптан кто-нибудь в ликующей толпе, и оделить пострадавших зерном, маслом и вином.
Хвала Гелиосу, день моего возвращения солнечный, но прохладный. Иначе я вряд ли выдержал бы всю церемонию до конца.
Процессия ползет бесконечно долго, и мне кажется, прошла вечность, прежде чем мы добрались до Лабиринта. К этой поре я впал в подобие беспамятства, вызываемого зеркалами и особым ритмом дыхания. Кто из богов дарует забытье наяву? Может, это Ате нежно касается моих волос руками? В ее объятиях можно не отягощать сердце думами.
Голоса придворных, жриц и гепетов гремят, подобно горному обвалу, мне кажется, стены лабиринта подрагивают, как в землетрясение. Катрей что-то говорит мне, и я что-то говорю. Ревут жертвенные быки, забиваемые во славу Зевса Лабриса, моего всемогущего отца, даровавшего нам победу. Возносятся хвалы и гимны, мелькают лица. Иссиня-черная борода медведеподобного посланника далекого Баб-или, лисьи морды соплеменников моей матери из Ханаанской земли, кошачье-самодовольное лицо посланника Та-Кемет, притворно восторгающегося пышностью процессии и количеством трофеев, которое воистину сделает честь любому владыке. Наверняка ведь думает, что варварам все равно не сравниться с владельцами Высокого дома из его благословенной земли.
Я не говорю ни одного лишнего слова и не делаю ни одного неверного жеста. Я почувствовал бы это. Кажется, отруби мне сейчас голову, я все равно доведу церемонию до конца без запинки. Голова болит с утра, а сейчас почти лопается под пульсирующими ударами крови. Лучше бы ее отрубили! Головная боль и тошнота, судорогой сводящая пустой желудок. И в животе опять противно болит. Перекусить бы хоть немного, чтобы унять боль. Но не получится, я все время на виду. И одновременно тошнит. Если эта тошнота не прекратится, я сойду с ума. Вонь горящего мяса, крови и навоза. Клубы дыма возносятся к облакам. Жертвоприношение близится к концу. На моем лице — улыбающаяся золотая маска вечно юного бога. Вроде той, что возложена была на лицо Андрогея перед погребением.
Короткая передышка в моих покоях. Выставив всех, кроме Моса, я жадно пью прохладную воду прямо из глиняного кувшина и заталкиваю в рот длинное гусиное перо, чтобы вызвать рвоту. Рот наполняется мерзкой кислятиной. Но становится легче.
Прохладное прикосновение мокрой ткани. Мос отирает пот с моего тела, поправляет размазавшуюся краску на лице.
Я говорю, что мне надо заказать золотую маску на лицо, потому что скоро будет невозможно скрыть правду под краской. Мос почему-то пугается.
Ароматные притирания, корона на голове, пир. Бесконечные возлияния в честь благосклонных к нам олимпийских богов. Вода в моем золотом кубке даже не подкрашена вином — я отвык от вина и пьянею от пары небольших кубков хуже, чем мальчишка. Похвалы басилевсам, награды и подарки. Славословия Миносу, сыну Зевса, возродившему былое величие Крита, посрамившему мятежников, укротившему гордых.
Цветы, перед тем, как завянуть, пахнут особо сильно… А запах трупа, уже тронутого тлением, но еще не имеющего очевидных признаков разложения, некоторые принимают за аромат благовоний…
На площади перед лабиринтом пируют воины. Я приказал не жалеть для них ни мяса, ни вина.
Головная боль, раздирающая виски.
Я должен досидеть до конца этого пира. Я досижу.
Потому что это последний мой пир.
Я так решил.
Эвмениды, которые владели моей душой, изглодали ее, как яблоко. Осталась лишь червивая сердцевина.
Я не хочу жить жалким огрызком.
И на этот раз мне ничто не мешает уйти.
Да, царство мое умирает, но смерть его наступит не скоро. Вырванная из рук Зевса победа даст моему наследнику безбедно править еще три-четыре девятилетия. Не все обладают дальновидностью покойной Пасифаи. Для толпы я уйду победителем, смирившим мятежников.
Да, я знаю, что проиграл.
Самоубийство — это всегда слабость. Но я устал быть сильным.
О, милосерднейший из богов, Танатос, несущий смерть, приди ко мне, забери мою душу!
О, гостеприимнейший из хозяев, Аид, которого напрасно именуют ужасным и ненавистным, распахни передо мной двери твоего дворца, сверши свой суд без жалости!
За свою жизнь я причинил немало зла людям.
Мне приходилось перечить богам и кощунствовать.
По моему приказу поднимали руку на слабого.
Я не раз бывал причиной слез и недугов.
Я убивал, и убивали по моему слову.
Немало людей скажут обо мне: "Он был причиной моих страданий!".
По моему слову истощены припасы в храмах Бритомартис. Я запрещал жертвы и лишал владык острова их доли, унижая одних богов перед другими.
Я, Минос Старый, Критский скорпион, прелюбодей и сквернослов.
Как видишь, я не безупречен. Хвала мойрам! Мне не попасть в Земли Блаженных и не наслаждаться бессмертием рядом с праведниками.
Дай мне, о справедливейший, глоток из сладостной Леты, несущей забвение.
Подари мне спасение от самого себя!!!