Подари мне спасение от самого себя!!!
Глава 6 Нить Ариадны
Нить Ариадны
Смерть — врата в бессмертие. Других нет. Никос Казандзакис
Что есть человек, если не игрушка в руках богов?
Что есть наша жизнь, как не бессмысленная суета? К чему эти страсти, сомнения, страдания и ничтожные радости?
Что есть сила, как не сон, забавляющий глупцов?
Что есть мудрость, как не осознание собственной слабости?
Что есть счастье, как не смерть?
Смерть, не подобная ни запаху лотосов, ни дуновению свежего ветра в жару, ни благостному опьянению, ни объятиям любимого. Полное забвение того, что было жизнью.
Счастье — это не-жизнь…
Болото засасывает меня, я по самое горло увязаю в зловонной трясине. По цвету и запаху она напоминает свернувшуюся сукровицу, и мириады мух кружатся над ней. Рядом — только плакучая ива, хилое деревце, чудом уцепившееся корнями за едва заметную кочку. Ветки ее касаются моего лица. Я знаю, всего в локте от меня — скрытая зловонной топью тропа. И если я ухвачусь за ветки ивы, они выдержат тяжесть моего сухого, маленького тела. Я могу преодолеть этот жалкий локоть, отделяющий меня от спасения. Или могу перестать барахтаться, покорно позволить зловонной трясине поглотить меня. Я ведь хотел умереть. Да, это страшная, медленная смерть. Но все же смерть. И там, под зловонной жижей, ждет меня блаженное небытие, желанное, как запах лотосов, как сладостное опьянение, как объятия любимого. Еще немного, и я не смогу поднять руку. Лишусь возможности выбора — жить или умереть. Меня победили, я устал бороться. Еще немного…
Со дна болота с утробным воем поднимается пузырь. Жижа подползает выше, крадется к горлу, и я судорожно хватаюсь свободной рукой за ветки ивы. Трясина не хочет отпускать меня, но деревце оказывается на удивление крепким. Я высвобождаю вторую руку, цепляюсь, подтягиваюсь, перехватывая ветки. Пальцы скользят, немеют. Еще немного! Мухи залепляют глаза, лезут в рот, нос, уши. От смрада тошнит. Но я чувствую злость.
Ни за что не дам себе утонуть в этой мерзостной луже!
Там меня ждет беспамятство Асфоделевых лугов.
Еще миг назад мне казалось счастьем такое умиротворенное прозябание.
А сейчас мне стыдно вспомнить о своей слабости.
Пальцы соскальзывают, дерево угрожающе раскачивается, но я преодолеваю последний вершок и чувствую под ногами скользкую, но плотную почву. Боясь выпустить ветки, становлюсь на тропу и ощупываю ее ступней. Она чуть шире локтя. Я стою в жиже по грудь, позволяю себе немного передохнуть и осторожно, медленно двигаюсь вперед. Временами тропка ныряет в ямы, и я оказываюсь по горло в зловонной грязи.
Кажется, эта дорога никогда не кончится. Я успеваю семижды отчаяться и столько же раз обрести надежду, прежде чем глаза начинают различать вдали слабый, рассеянный свет. Он становится все явственней. Но и сил не остается. Останавливаюсь и вдруг понимаю, что если не двинусь дальше, то засну. Упаду и утону, даже стоя на твердой дороге. Бреду через силу. Надо сделать десять шагов. Еще десять. Еще немного!!!
Свет проникает через вход в пещеру, и там, за ней — чахлые кустики мирта, растущие на каменистой почве. Я выбрался.
Падаю на спину под белым тополем, деревом Персефоны. Лучи солнца пробиваются сквозь вечно трепещущие листики.
Впадаю в полудрему.
И сквозь слабый сон мне кажется, будто листики шепчут:
— Что есть наша жизнь, как не бесконечный спор с судьбой, с богами?
Что есть мудрость, как не умение принять свое поражение в этой битве, смириться с неизбежным?
Что есть сила, как не умение подняться после поражения и вступить в бой снова?
Что есть счастье, как не миг победы, когда богини судьбы, уступив, скручивают нить жизни в соответствии с твоими желаниями?
Я силен. Я мудр. Я жив…
И я счастлив, раз снова не дал себе увязнуть в этой гнили!
Андрогей. (Конец девятого года восемнадцатого девятилетия правления анакта Крита Миноса, сына Зевса. Созвездие Козерога)
Пробуждение…
Мои покои в Лабиринте. Я лежу на заботливо расстеленном на полу толстом и мягком ковре.
Из соседней комнаты доносится плавная музыка: рабыни играют на сирингах. В незатейливой мелодии слышатся слова:
— Где ты? Где ты? От-зо-вись!
Где ты? Где ты? По-ка-жись!
Играют музыкантши уже давно и непрерывно. Я чувствую: они устали, борются со сном.
Не был я в Стигийском болоте. Просто снова накатила мутящая разум тоска, когда хочется наложить на себя руки. Вот уже второе девятилетие, как меня время от времени настигает эта немочь. И я, усадив в соседней комнате музыкантов, чтобы они играли свою бесконечную, заунывную мелодию, ложусь на ковер. Вдыхая воздух полной грудью и резко выдыхая на каждый звук, начинаю беззвучно, в уме, призывать пресветлую Персефону. Так научил меня Андрогей — тогда, два девятилетия назад, когда я, свершив отмщение за его убийство, решился самовольно прервать нить своей жизни.
Тот вечер мною не забыт, хотя в воспоминаниях о нем нет ничего отрадного, только стыд и презрение к собственной слабости. Я намеревался кинжалом перерезать жилу на шее. Тогда уж точно никто не смог бы меня спасти. Вернувшись в опочивальню, велел всем оставить меня одного, дождался, когда шаги последнего слуги стихнут в коридоре…
— Отец! — голос погибшего сына заставил меня резко обернуться.
Андрогей стоял возле низенького египетского столика, на котором в изящной подставке было укреплено серебряное зеркало. Мой сын ничем не походил на бестелесную тень. Только тускло светящийся в полумраке асфоделевый венок на длинных волосах выглядел непривычно.
Я подошел, коснулся кончиками пальцев его лица. Вопреки ожиданиям, призрак не исчез. Напротив, плоть его была упругой и теплой, как у живого.
Хрипло вскрикнув, я осел на пол и разрыдался.
Андрогей опустился рядом на корточки, поцеловал меня и прошептал:
— Пойдем, отец.
Легонько встряхнул за плечи:
— Ты слишком устал. Омовение готово, пойдем.
Я все рыдал, не в силах остановиться.
— Вода стынет, — Андрогей решительно поднял меня и повел к купальне. Я безвольно подчинился. Сын с ловкостью умелого слуги снял с меня сандалии, браслеты, кольца, ожерелья, выпутал из волос медные зажимы, удерживающие локоны, расстегнул фибулу на поясе, развязал мисофор. Помог забраться в ванну.
Вода оказалась горячей и пахла мятой и шафраном: Мос, как обычно, приготовил омовение. Андрогей зачерпнул ладонью и стал осторожно смывать с моего лица размазавшуюся краску. Я рыдал — до икоты, до отупения, прежде чем мне удалось успокоиться. Андрогей подал мне канфар, заботливо поддерживая донышко, пока я, давясь и расплескивая, пил из него.
— Отец! — прошептал Андрогей едва слышно. — Отец, прости меня…
— За… — я прижал пальцы к губам, сдерживая икоту, — что?
— Мне нельзя было оставлять тебя… — прошептал он.
— Мойры решили так! — злобно усмехнулся я. Губы, онемев, плохо меня слушались, и слова, рождавшиеся на языке, казались чужими. Я был словно в бреду и не совсем понимал, что говорю. — Разве нам, смертным, дано оспаривать их волю? Тебе надлежало умереть, мне — жить… Только я не сумел жить… без тебя… Что я наделал!!!
И вдруг выдохнул с яростью.
— Лучше бы тебя никогда не было!!!
Андрогей, кажется, ничуть не обиделся, даже наоборот, обрадовался, услышав эти безумные слова. Погладил меня по мокрым, спутанным волосам.
— Ты устал, отец.
— Я — устал? — выпалил я, задыхаясь. — Я не устал! Я сгорел и стал подобен пеплу, который развеивает ветер! Я возненавидел себя и не знаю, как жить мне дальше в этой ненависти! Имя мое подобно смрадной рыбьей требухе, что валяется на солнцепеке!
— Что рождает в твоей груди эти исполненные отчаяния слова? — хриплым от волнения шепотом спросил Андрогей.
— Неужели ты не видишь — уже нет твоего прежнего отца? — я стиснул его руку, пристально глядя ему в глаза. — Нет мудрого и справедливого Миноса, есть быкоголовый урод, который не в силах совладать со своей яростью!