— Великий анакт! — осмелился подать голос Девкалион, и я повернулся к нему. — Еще с афинянами бежал мастер Дедал, прихватив с собой сына Икара и жену свою, Навкрату.
— Да будут боги благосклонны к нему! — равнодушно отозвался я. — Не столь уж велика эта потеря по сравнению… (слово, родившееся на моем языке, было лишним, но я нашелся и закончил без малейшей запинки) с тем благом, которое удалось нам приобрести.
Накануне. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)
Старший писец Калимах робко вошел в хранилище табличек и свитков. Остановился у входа и, преданно глядя на меня, замер, ожидая, когда царь удостоит его вниманием. Я повернулся:
— Говори, мой почтенный Калимах.
— Великий анакт, завтра день, когда любой из жителей твоего царства или чужестранец может явиться пред лицом анакта и принести к ногам его просьбы и жалобы. Изволишь ли ты выслушать просителей?
— Я помню. И разве хоть раз, будучи в Кноссе, я отменил этот день?
— Не бывало такого, богоравный, на моей памяти, — ответил Калимах, опуская почтительно голову. — Но, может быть, ты доверишь это дело сыну своему Катрею?
— Разве я тяжело болен, чтобы не быть в состоянии выслушать просителей? — ответил я не терпящим возражения тоном.
Да, во дворце ничего не утаишь. После смерти Минотавра и бегства Ариадны я стал другим. Многие считают, что виной тому — душевная боль от расставания с дочерью. Это правда, мысль о том, что Ариадна любит и счастлива, служит мне слабым утешением. А еще — я устал. Когда знаешь: жить осталось недолго, каждый новый день встречаешь настороженно. Чего еще хотят от меня боги? Почему Танатос не приходит за моей душой? Я жду его, и мне трудно заставить себя думать о земных делах. Но суды меня не тяготили. Даже наоборот, веселили полуостывшее сердце.
— Лавагет Катрей, как подобает наследнику анакта Крита, будет завтра восседать рядом, и я готов преклонять слух к его речам. Ответь, много ли людей желает говорить со мной?
— Нет, великий анакт, — ответил Калимах, ставя передо мной большой ящик. — Их всего два десятка и три человека. Из них двадцать и два — это тяжущиеся с разных сторон. Все они, разумеется, желают принести свои слова к твоим стопам. Но некоторые жалобы, мне кажется, не стоят того, чтобы отвлекать тебя от более важных дел и забот.
— Есть ли у меня заботы важнее, чем благо моего народа и правосудие?
Я сурово посмотрел на писца. За прошедший со времени бегства Ариадны неполный месяц Катрей и так взял в свои руки бразды правления. Даже Калимах напоминает мне, что я зажился!
Тот, почувствовав мое недовольство, потупился и полез в ящик. Достал первый свиток папируса. Уставился на меня преданным, собачьим взглядом. Я рассмеялся — не столько перемене в его лице, сколько собственному гневу. Только что твердил себе, что устал, и заботы царя мне в тягость, а как озлился, едва мне намекнули, что пора уступить трон! Вот так, Минос, не смей лгать самому себе. Ты готов умереть, но желаешь оставить этот мир царем, пред которым смолкают все, и чье слово исполняется тотчас.
Я милостиво улыбнулся писцу:
— Начни же, мой верный Калимах. Без твоих забот слово правды не будет жить на моем языке.
— Да, богоравный анакт, — выдохнул он с готовностью и, почтительно приблизившись, начал читать со свитка.
Я внимательно слушал, время от времени задавая вопросы, иногда просил его обождать и перечитывал написанное сам.
Калимах точен и честен. Он умеет рассказать о деле, показав правоту и неправоту обеих сторон. Люди в устах Калимаха становятся похожими друг на друга, словно тени в Аиде, и с его слов я мог рассудить спор беспристрастно, однако решения свои выносил обычно только после того, как видел самих тяжущихся. Нельзя быть справедливым, не видя человека.
В лампе почти полностью догорело масло, прежде чем Калимах закончил говорить. Я опустил ресницы.
— Хорошо, Калимах. Я доволен тобой.
Писец облегченно улыбнулся и поклонился.
— Милости твои велики, анакт. И я рад, что могу хоть немного облегчить бремя, лежащее на твоих плечах.
— Что просители — позаботились о них?
Калимах позволил себе легкую улыбку. Я мог бы и не спрашивать.
— Они размещены в покоях Лабиринта, им дается вдоволь еды и питья, они не терпят ни в чем притеснения. К каждому из них приставлен раб или рабыня, которые служат им, как царским гостям. Только… здесь не все, анакт, — добавил он вдруг, кивая на ящик. — Сегодня, на самом закате, из Амонисса прибыл жрец Диониса, некий Бромий с Дии… — с Наксоса, так жители зовут свой остров после смерти твоего внука. С ним еще несколько человек, мужчин и женщин. Жрец говорит, что хочет лицезреть анакта, но не сказал нам, какое у него дело до тебя, богоравный. Примешь ли ты его, анакт?
— Нельзя отвергать посланцев богов.
Я помолчал, размышляя, потом добавил:
— Пожалуй, будет плохо, если, слушая речи вдохновленного бессмертными, я буду думать о тяжбах и жалобах простых смертных. Пусть он войдет последним. Сам пойди к нему, убеди, что так я буду более внимателен к его речам.
— В этом нет нужды, анакт! Ваши мысли сходны. Он желает говорить с тобой, когда остальные заботы отойдут от твоего сердца.
— Что же, — развел я руками. — Тогда он не станет обвинять меня в непочтительности к Дионису! Ступай и приготовь все к завтрашнему суду. Мы начнем сразу после рассвета. Смотри, пусть перед залой Лабриса не будет сутолоки. Пусть твои люди позаботятся, чтобы каждый молящий и тяжущийся являлся ко мне без опозданий, но и не томился, ожидая своего череда. Можешь идти, почтенный Калимах.
Писец поклонился и беззвучно исчез. Я достал из ящика папирусы, подвинул поближе лампу, долил в нее масла и, поправив фитилек, принялся читать. Макариос, хранитель этих покоев, внимательно уставился на меня, ожидая распоряжений. "А лицо у него настороженное, — отметил я про себя. — Знает, что ночь я проведу в хранилище, и боится, как бы не пришлось ему сидеть рядом с царем. Такое бывало. Помнится, когда благородный Ифимед пытался оттягать наследство у своих братьев, нам пришлось перерыть кучу табличек со времен правления Астерия, прежде чем я разобрался, кто чем по праву владеет".
Но завтра не будет сложных дел. Несколько жалоб от братьев и сестер, что не могут разделить наследство, крестьяне, затеявшие тяжбы из-за полей и пастбищ, просьба вдовы о помощи. Некоему Агапиту с Западных гор придется подождать хотя бы следующей лунной четверти, а то и двух, прежде чем я дам ему ответ: придется послать писцов, чтобы они порасспрашивали его соседей. Еще стоит подумать, как решить дело между детьми одного крестьянина от двух жен, чтобы между ними не разгорелась вражда, и каждый из тяжущихся остался доволен моей мудростью. А в остальном… день завтра будет легкий.
Я ободряюще улыбнулся хранителю:
— Ты можешь идти, благородный Макариос. Твоя помощь мне сегодня не понадобится. Если и придется вспомнить похожие тяжбы, я сам неплохо знаю, где что лежит, и с легкостью найду необходимое.
Оставшись, наконец, в одиночестве, я обвел взглядом стены. Деревянные полки громоздились одна над другой, сплошь уставленные глиняными табличками и ящиками с пергаментом. Их вполне хватило бы на постройку средних размеров хижины. Обычно люди оставались довольны моим решением, и покидали Лабиринт, прославляя справедливость анакта. Может, потому я так люблю эту маленькую комнатку с закопченным потолком?
Но сегодня в ней тоскливо. Мне всегда помогала Ариадна, а теперь я один. Моя мудрая, справедливая, целомудренная дочь… Моя истинная наследница…
А ведь сколько раз я молил Афродиту, чтобы она послала ей любовь! Я никогда не мог представить, как человек может прожить всю жизнь, ни разу не полюбив. Ариадна была неприступна, словно девственная Афина или Артемида. Но я не верил в то, что сердца бессмертных богинь были так же глухи к чарам Венеры, как трубит о том Осса. Тем более, я не верил в бесстрастие моей дочери! Иногда мне казалось, что Ариадна, вопреки запретам богов, пылает страстью ко мне, и только привычка владеть своим сердцем позволяет ей скрывать эту противоестественную любовь.