— А что, на него нельзя найти управу? Надо писать в райком партии, — надоумил отец.
— Писали, а что толку... Приехали уполномоченные из города, понапивались у Зареко в доме и вышли на крыльцо с помутневшими глазами. «На что жалуетесь?» — спросили. Двое селян начали рассказывать о своих бедах, о несправедливом отношении к людям председателя колхоза. Соскочил Зареко с крыльца. Одному, другому по зубам: «Ах вы, мироеды, кулацкое отродье, — стал кричать, — вот они, отпетые враги народа». Уполномоченные усмехнулись, махнули рукой и опять вошли в дом. А назавтра уехали.
Оверко замолчал, задумался:
— Сколько людей терпят горе, сколько проливают слез. Многие убегают из деревни куда глаза глядят... Сам бы сбег, да четверо детей кормить надо. А чем?..
Оверко закрыл лицо руками.
— Ты вроде плакать собрался?.. Есть, конечно, перегибы... Бороться надо... Так учит нас партия. Со временем все образуется...
О врагах народа
Дядя Оверко, приехавший к нам из деревни, насупился. Взглянул на отца с насмешкой. Отец налил полстакана горькой.
— Ну, давай выпьем за правовое дело, за победу рабочего класса.
Оверко мрачно ответил:
— Ладно, давай...
На стене в комнате висел календарь с репродукцией «Ленин и Сталин в Горках». Оверко долго вглядывался в изображение, а потом изрек:
— Вот от них пошло все зло. Не мы враги народа, а вот эти двое, так называемые вожди мирового пролетариата...
— Ты, Ероха, не заговаривайся, думай, что говоришь...
Оверко поморщился, с досадой взглянул на отца.
— Темень ты, Иван Васильевич, темень...
Крамольные слова Ерофея Оверко глубоко запали в мою детскую душу. В моем сознании что-то помутилось, сдвинулось. Нарушилось представление о том, что говорилось в школе, писалось в газетах, звучало по радио:
«О Сталине мудром, родном и любимом,
Прекрасные песни слагает народ...»
Высокопарные слова с раннего детства звенели в наших ушах. «Сталин — вождь, отец и учитель. Величайший гений всех времен и народов мира. Лучший друг советских детей».
Я с детства был воспитан в ленинско-сталинском духе. Услышав крамольные слова Ерофея Оверко, мне стало страшно. Я спросил у отца:
— Почему дядя Оверко назвал Ленина и Сталина врагами народа?
Лицо отца перекосилось.
— Потому что дядя Оверко пьяный дурак. Смотри, чтобы никогда и никому не пикнул об этом.
Крестьяне не от хорошей жизни приезжали к нам. Двоюродная сестра отца рассказывала: председатель колхоза Сенька Зареко довел колхозников до такой степени нищеты, что те ходили по полю и собирали гнилой картофель, а в лесу — траву. Толкли все это в ступе, добавляли соль, воду и пекли блины...
— Ванечка ты мой родимый, что с нами будет? Хоть в петлю лезь, — Антонина, опустив голову на грудь, плакала и повторяла: — Боже, мой Боженька, помоги нам...
Отец едет в деревню
Отец молчал, стиснув зубы. По вечерам массажировал ее опухшие ноги. Антонина долго жила с нами. Отец как-то сказал ей:
— Возьму отпуск, поеду в Слободу. Как член партии, я должен навести порядок.
Получил отпуск, поехал. Через неделю вернулся из деревни. Ходил по квартире, сжимая кулаки. Вечером, когда легли спать (спали мы с родителями в одной комнате), отец полушепотом начал рассказывать матери:
— Поезд пришел в сумерках. Нечего было и думать, чтобы кто-либо подвез до деревни. Пришлось шагать пешком по вязкой глине, от которой через сотню шагов ноги превратились в пудовики. С трудом дотащился до родных мест.
Груда почерневших серых хат, унылые черные огороды, полуголые деревья, непролазная грязь и жуткая, мертвая тишина. Словно нет тут живых людей. Мыкался я из хаты в хату. Наконец увидел слабый свет сквозь заклеенные бумагой битые стекла. Стучусь в окно. На узенькое кривое крыльцо выходит человек с черной бородой, с бледным исхудалым лицом, заросшим щетиной. Брат. Еле узнал его. Обнимаемся, целуемся. Он приглашает войти. Я вхожу через низенькую дверь, похожую больше на собачий лаз. Проснулась его жена, дети с печки свесили головы...
Я из любопытства хочу лучше прислушаться к рассказу отца, подвигаюсь к краю узкой железной кровати, на которой мы спим с братом. Неловко падаю на пол. Мать подхватывается.