За опоздание на работу штрафовали, увольняли с работы. Наученные горьким опытом, люди стали прятаться по подъездам. Зато нам, мальчишкам, была лафа. Мы первыми появлялись у дверей магазина. Милиция пыталась нас разогнать, но мы плакали и кричали: «Не трогайте нас, мы есть хотим!». Я с семилетнего возраста не расставался с авоськой. Бегал по городу в выходные дни в поисках чего-либо достать. Если видел большую очередь, пробирался к прилавку и выдавливал слезу: «Дяденьки, тетеньки, пустите меня вне очереди. У нас с меньшим братом мама больная. Мы голодные».
Некоторые жильцы из нашего дома выражали недовольство: «У нас только в газетах хорошо и красиво пишут. А зайдешь в магазин, кроме водки и вина ничего нет. А продавцы только завтраками кормят. Приходите на следующий день, что-нибудь выбросим на прилавок. Простоишь в ожидании целый день и пойдешь домой несолоно хлебавши».
— Это все временные трудности. Пока мы живем в капиталистическом окружении, трудности надо терпеливо преодолевать. Светлое будущее не за горами, — разглагольствовал обычно отец.
С ружьем на обидчика
Из-за недоедания я плохо чувствовал себя. Вялый, худосочный, подверженный частым простудам. Отец водил меня по врачам, но они каждый раз твердили одно и то же: «Это возрастное». Не знаю, каким образом, но отцу удалось выхлопотать путевку в дневной пансионат по улице Интернациональной. Мать с отцом спорили, во что меня одеть. Кроме латаной-перелатаной одежды, у меня ничего не было. Меня одели в кортовый костюм, а на ноги — галоши, перевязанные материнскими резинками. Таким я предстал перед воспитательницей пансионата. Лицо ее выражало недовольную мину:
— Мальчик ваш худой и одет неприлично. Почему?
Отец ответил:
— Это временно. Партия и правительство уделяют детям...
Воспитательница прервала его:
— Понятно. Оставьте мальчика.
В пансионате, увидев, что я ем с большой неохотой, отец рассердился:
— Надо есть все, что дают.
— Не хочу.
Отец покачал головой и доел за меня остатки супа и пюре с мясной подливкой.
Я был худой, нескладный. Ребята прозвали меня Кощеем. Мне было обидно, что меня так называют. По ночам я плакал и вынашивал план, как отомстить обидчикам. Однажды я услышал: «Кощей, выходи! Тебя ждет Баба Яга». Родителей не было дома. Отца знакомые устроили на работу в Осоавиахим. Я схватил стоявшую в углу отцовскую винтовку и выбежал во двор. Детвора разбежалась. И только Вовка Рубинштейн остался и с ухмылкой произнес: «Ты же винтовку в руках держать не умеешь». Подошел ко мне и хотел ее отнять. Мы сцепились. Соседка со второго этажа увидела нашу схватку и заорала:
— А ну перестаньте драться. Винтовка чья?
— Моя, — признался я.
— Ну и получишь березовой каши, как расскажу твоему отцу.
Я заплакал:
— Тетя Даша, только не говорите отцу, он выпорет меня.
На следующий день ко мне подошел мой обидчик.
— Кощей, если дашь пару патронов, я всегда буду заступаться за тебя.
Вовка был сыном обеспеченных родителей. Отец служил в Совнаркоме, а мать работала продавщицей в продовольственном магазине.
— Зачем тебе патроны?
— Буду класть на рельсы под трамвай, стрелять будут здорово!
И тут я смекнул:
— Я что ты дашь за них?
— А чего ты хочешь?
— Принеси хлеба с маслом, тогда дам.
— Принесу, иди за патронами.
Начался обмен. За каждый патрон я просил кусочек хлеба, сахар. Мы с братом Петей радовались, что наши желудки получили дополнительную прибавку.
Затея эта закончилась плачевно. Кто-то доложил отцу, и его ремень старательно походил по моей заднице. Я не мог ни сесть, ни встать.
Из пункта А в пункт Б
Я подружился с Вовкой Рубинштейном. У его родителей была хорошая библиотека. Особенно мне нравились книги в коленкоровом переплете: Шекспир, Шиллер, Байрон. Квартира была устлана коврами. На стене в позолоченных рамах висели портреты Вовкиных отца и матери работы художника Пэна.
Вовка был мальчишкой послушным, немного хулиганистым, упрямым. У набожной бабушки воровал мацу и угощал нас с братом. Родители наказывали его, но исправить от шалостей не могли.
После шести лет нас с братом отдали в школу. С математикой я был не в ладах, не понимал ни бельмеса. Отец бранился:
— Олух ты, олух неисправимый.
Кое-как я дотянул до третьего класса. Каждый раз, когда возвращался из шоклы, отец спрашивал: