Вахмистр встрепенулся и кивнул на кабинет начальника тюрьмы:
- Сию минуту придут.
В тепле Федю охватила дрожь, и он облокотился на стул. Из кабинета вышел ротмистр, улыбнулся и звякнул шпорами:
- Доброй ночи, господин Жаворонков.
- Пусть вся ваша жизнь будет такой доброй.
- Вы раздражены? Я понимаю, но, право, все сложилось к лучшему: записочка Александры Семеновны открыла вам глаза на положение, в котором вы находились, и мы, надеюсь, сегодня столкуемся с вами...
Зубы Феди стучали, и мысль, что ротмистр истолкует его дрожь по-своему, заторопила его:
- Ни гроша не стоят ваши записочки! - сказал он.
Расположившийся за столом ротмистр привстал:
- Позвольте, разве вы от нас получили записочку?
- Какую записочку? Где она?
- К сожалению, она отправлена нами в Петербург, но копию я могу показать вам. Вот, пожалуйста, читайте...
Феде стало теплее, легче. - "Значит, усатый подослан", - решил он и раздельно сказал:
- Плевал я и на записочку, и на копию, и на вас, в на ваши плутни...
Ротмистр вскочил и поднял руку:
- Не забывайтесь! И имейте в виду, что...
- Имею, имею, - оборвал его Федя, - и не забуду!
Спасибо, научили! До гроба буду помнить! Детям расскажу, какие собаки носят синюю шкуру!
Ротмистр перекосил лицо и топнул ногою:
- Молчать! Сведите его назад!
Надзиратели подхватили Федю, вывели за дверь и с бранью слетели с ним в полуподвал.
XXI
В секретку Федя вернулся на четвертые сутки:
- Ну, вот, теперь и я крещеный.
Больше Казаков ничего не добился от него. Холод и сырость проняли Федю до костей, но глаза его светились твердо и задорно. Прогулки вновь начали казаться ему короткими, после вечерних поверок на губы опять набегали улыбки: "Эх, и засну же!" Потянулись шахматные партии, рассказы, и дни шли, даже торопились, пока их не остановил усатый арестант.
Случилось это через неделю по выходе Феди из карцера. В руке Феди было ведро с нечистотами. Он сняло него крышку, готовясь окатить усатого, но тот так улыбнулся ему, так заговорщицки подмигнул, что руки его обмякли, и он подумал: "А может, жандармы сняли копию с записки, пока она шла сюда?" Усатый кивнул на Казакова и захлебнулся шопотом:
- Ты с ним не очень-то: это он, гад, шепнул о записке, больше некому. Гляди, а то и меня подведешь. Вчера наши у политиков снег сгребали и принесли еще записку тебе. Просили ответа.
Федя вспомнил день, когда его брали в карцер, и похолодел: ведь Казаков кинулся к нему вместе с надзирателями: "Вот что-о, а я думал, он хотел помочь мне... Ах ты, гадина!" От волнения и гнева у Феди пересохло в горле. Он хмуро прошел в камеру, украдкой прочитал записку и согнулся от боли: разнюнился, говорилось в записке, перед смазливой девчонкой, разболтал ей все и юркнул в секретку-пусть, мол, она топит товарищей, а я в стороне, я ни при чем. И хорошо сделал, что спрятался, таким не место среди товарищей.
Под запиской стояло слово "Сестры", а рядом был нарисован чулок. Федя понял: писали чулочницы, а опознала их и "дядю" Саша.
Он в кашицу измельчил записочку и одервенел. Мерещилось, как его поведут на суд, с каким презрением товащи будут глядеть на него и ежиться рядом с ним. И разве можно не презирать его? Кто Саша? Девчонка, а он взЕалил на нее такую тяжесть. Дурак! Осел! Не мог перенести корзины так, чтоб об этом никто не знал. И ведь имел возможность: под его рукою было четыре помощника. Надо было провести их во двор, поставить в стороне, а самому постучать. Саша открывает ему, он шепчется с нею, четверо подкрадываются, хватают его, Сашу, старуху, связывают их, запирают в чулан и уносят из типографии корзины. У него руки связаны чуть-чуть, он высвобождает их, советует Саше и старухе не оставлять дома, гонится за "грабителями", находит их в условном месте и...
- Ну, продолжаем. Ход ваш...
Федя поднял на Казакова глаза и, чтобы не выдать тревоги, сел к шахматам. После второго хода ему вспомнилось утро, когда он согласился быть помощником Фомы. В ушах прозвучали слова Смолина: "Смотри, не обмани доверия".
Как же, не обманул! Стучал по котлам, носился по слободке, верил, что никогда не споткнется, не упадет, а теперь скулит собачонкой, облитой расплавленной смолою.
Ной, вой, визжи, - смолы не стереть-до мяса въелась.
- Ваш ход. Да вы слышите?
- Слышу, сейчас...
Улыбка Казакова показалась Феде гаденькой: "Знаю, знаю, - говорила она, - что с тобою". Вспомнились кивок и шопот усатого, по челюстям прошел зуд, будто их только что надзиратели разнимали противными ключами. Федя поморщился и встал:
- Виски ломит что-то...
Казаков оглядел его и вновь, казалось, ехидно усмехнулся: знаю-де, отчего у тебя виски ломит, знаю. Федя старался не глядеть на него, ходил по камере, ложился, а после вечерней поверки решил защищать себя и доказывать, что он не предатель, что за ошибки нельзя презирать и ненавидеть.
Он лежал с закрытыми глазами, заглатывал набегавшую горечь и ждал, когда наступит тишина. Вот затихли шаги на лестнице. Вот надзиратель заглянул во все камеры и уселся пить чай. Казаков уснул. Тихо...
Федя намочил угол тисненного переплета "Нового завета", пуговицей наскоблил с него краски и, окуная в нее разжеванный кончик спички, принялся писать:
"Все правда. Не подумал я и в горячке сказал все другому человеку. Пришлось сказать. И не прячусь я. От меня синие собаки ни слова не добились, и есть я прежний, каким был..."
Федя прислушивался к дыханию Казакова, к тишине коридора, водил рукою и оттеснял подступавший к горлу жар.
Хотел, чтобы товарищи прикоснулись к его боли, и сознавал, что выползающие из-под спички безобразные слова только намекнут на то, что творится с ним. Обертка от чая стала рябой от слов и покоробилась. Федя свернул ее в комочек и услышал шопот:
- Переписываться начинаете? Одного карцера мало?
Федю пронизало неприязнью, и он притаился: "Следит, подглядывает. Сейчас со своими услугами подкатится".
- Вы хотя бы со мной посоветовались, - продолжал Казаков - Жалеть потом будете...
"Ага, вот, только опоздал ты, опоздал". Федя перекосил плечи и, разрывая записку, кинул:
- Нет уж, я без советчиков обойдусь.
- Это еще лучше. Так и надо.
Улыбка, с которой Федя растирал в пальцах записку, показалась Казакову вызывающей, и он отвернулся. Федя глядел в потолок и растравлял себя.
Возможно, на воле по рукам уже ходит напечатанная на папиросной бумаге заграничная газета-"Искра", а в ней сказано, что вот в таком-то городе он, Федор Жаворонков, пр свалил типографию.
Товарищи во всех городах запоминают его имя и фамилию: "Жаворонков, Федор Жаворонков, Жаворонков..."
На заводах и фабриках сознательные приглядываются к каждому новичку: "А это не тот, о котором писали, не Федор Жаворонков?"
Когда его освободят, Смолин, Фома и другие будут шептаться:
- Тес, Федька идет.
- Поджал хвост, а какой боевой был.
- Да-а, заведется вот такой гусек и шлепает нашего брата!
- Не ходи по морозу босиком.
А Саша? Как он встретится с нею? А если она согласилась на то, что предлагал ему полковник? Согласилась, а его встретит слезами, рассказами о том, как ее допрашивали и хотели убить...
Федя с отчаянием сознался, что он поверит ей, что даже сейчас ему чудится ее дыхание и пьянит его. А верить ей нельзя, нельзя. Жандармы всему обучат ее. Она тайком будет бегать к ним с доносами. Ведь были же такие случаи.
Рассказывал же ему Фома, как это делается.
Боль и бешенство скручивали Федю. На утреннюю оправку он вышел разбитым, с мутной головой. Усатый арестант поджидал его:
- Ну, давай скорее.