Чтобы не допустить образования нового театра военных действий, спецслужбы обеих стран предпринимали все усилия, чтобы нейтрализовать деятельность немецких эмиссаров. Любой гражданин Рейха воспринимался как враг и поджигатель войны, потому их старались выявлять, а по выявлении — зачищать. Надо сказать, что обе разведки с этим делом справлялись очень хорошо. Немецкие агенты чувствовали себя в Иране весьма неуютно, вели себя скромно и без нужды на улице старались не появляться.
В торгпредстве классическое тегеранское зловоние дополнилось кислым запахом свежей овчины. Тонны выделанных шкур лежали на складах, готовые к отправке. Мысль о том, что за каждый дециметр овчины плачено советским золотом, нисколько не утешала Головина. Его тошнило от этих запахов и от жары, которая стояла в Иране. Сентябрь, а солнце жарит за сорок.
К вечеру первого дня у генерала разыгралась мигрень, которая не проходила все время его пребывания в столице дружественно-нейтрального Ирана. Из не прекращавшегося многоголосья ослиного воя, царившего в городе, особо выделялись противные взвизги двух ишаков, торчащих возле самого торгпредства. Вероятно, они одновременно вожделели одну и ту же ослицу и стремились сообщить ей о своей страсти как можно громче.
— Йы-ха-а! — брал басовитую ноту первый.
— Ый-а-а! — не уступал соперничества второй, на терцию выше.
И так, не смолкая, часами! С утра до ночи. Прямо под окнами.
Пять раз в день ишакам помогал муэдзин. В урочное время он забирался на минарет стоявшей неподалеку мечети и, взяв в руку жестяной рупор, начинал заунывно выводить призыв к молитве. Гнусавым голосом тянул он длинные звуки, которые булькали у него в горле, будто проткнутым в трех местах шилом. Печально, как собака к покойнику, завывал он, и тут же с минаретов соседних мечетей к его тоскливому вою присоединялись шесть дюжин других муэдзинов. В этот момент ишаки, в свою очередь, тоже форсировали свои усилия, и вот уже заунывное фортиссимо плыло над Тегераном, нагоняя тоску на приезжих и усиливая головную боль генерала.
Вечером Головин и прибывшая с ним группа офицеров ГРУ заслушали резидента военной разведки — краткий курс о местных обычаях и культуре. С непокрытой головой не ходить, рубашку с коротким рукавом не одевать, на женщин никакого внимания не обращать. И все это только для того, чтобы потрафить нравам туземцев.
На следующее утро Головин со свой группой отправился в город только для того, чтобы составить для себя представление, что же такое есть Тегеран. Первая прогулка по этой столице стала самой отвратительной в его жизни. Хуже нее могла быть только прогулка по Москве в компании Паши Рукомойникова.
Едва они вышли за ворота торгпредства, как были поглощены толпой самого гнусного отребья. Мужчины всех возрастов энергично разговаривали друг с другом, причем старались это делать через две-три головы проходивших между ними людей. Все прохожие что-то рассказывали, кого-то о чем-то спрашивали или отвечали кому-то в этой гомонящей толпе. От такой неразберихи всем говорившим приходилось кричать, выпучив глаза, и сопровождать сказанное самой жуткой мимикой и судорожными потряхиваниями рук, как делают при разговоре итальянцы и латинос. Европейскому человеку, привыкшему к тому, что к собеседнику нужно обращаться непосредственно, а не орать ему что-то через всю улицу, должно было показаться, что каждый в этой толпе вопил, выпучивал глаза и жестикулировал единственно для того, чтобы услышали его одного. Такого крика было достаточно для того, чтобы ошеломить белого пришельца, но дикий, невозможный ор усугублялся совершенно непереносимой вонью. От прохожих несло немытым телом, застарелым потом, кислым молоком, прелой, заношенной одеждой, кизяком, дымом, зеленым чаем и непонятно какими специями. Запах толпы валил с ног.
Головин с удовольствием и гордостью за СССР отметил, что наших собственных азиатов советская власть научила не только писать и читать, но и подтираться после оправления естественных надобностей. Она привила им элементарные правила гигиены, которые европейские дети прочно усваивают еще до того, как покинут горшок.
Не успела советская делегация пройти и пятнадцати шагов, как была отсечена от толпы и окружена дюжиной чумазых босоногих ребятишек от четырех до тринадцати лет.
Каждый из этих замарашек смело и озорно заглядывал в глаза русским, протягивал сложенные лодочкой ладошки и очень чисто произносил одно только слово: