Я раскидал по шесть измусоленных, изжеванных карт. Козырь - пики.
- Бли-ин, - Леха кисло глядит на карточный веерок у себя в руке. - Раздал, козлина. Ну, заходи.
Бросаю ему пару семерок, для начала.
А за стеной начинается соседский вечерний концерт. "Ах, твари, с-сучары! орет Санек. - Мразевка поганая!.." В ответ - визг жены.
- Понеслось, - констатирует Леха.
"Да я вас всех-х! Мне теперь все равно, мне так и так!.." Звон посуды, истошный рев сынишки.
- Сколько у них посуды,- удивляюсь. - Каждый вечер колотят.
- Семья, - Леха пожимает плечами. - У меня с женой еще и не то бывало.
- А зачем жениться тогда?
- Инстинкт.
Перебрасываемся картишками, отбиваемся, пытаемся друг друга завалить. По соседству полыхает скандал. Вроде и драка началась.
- Пойти, что ль, посмотреть, - говорю, - а то еще перережутся...
- Пуска-ай. Так им и надо. Все правильно.
- А жена-то у него ниче.
- Ленка? Кхе, вот он и бесится. Его в армаду, а она тут с нами...
- Неплохо бы, - вздыхаю.
- Да чего хорошего? Которая рожала - на фиг она. Вот лет в девятнадцать телка - это нормал.
- Ну ты и гурман! Хотя... хотя я бы, конечно, тоже с девочкой лучше. - Мое воображение опять разыгралось, эта, с подоконника, перед глазами. - Погнали, может, она там еще!
- Кто?
- Ну, на кухне которая...
- О-ох, иди ты, иди, не мудись. Говна-пирога.
- Да как я один, ни с того ни с сего... Не смогу...
Сыграли десяток партий. Надоело. Жрать особенно нечего. Только картошка и хлеб. Но картошка хоть и универсальный продукт, а уже не лезет.
- В понедельник в деревню смотаюсь, - мечтаю, - привезу мясного, огурчиков...
- Вези, вези! Похаваем.
У Лехи, в отличие от меня, вообще нет вариантов. К жене путь заказан, там уже другой хозяин, а родители - в Прокопьевске, отец у него бывший шахтер, а ныне инвалид, мать тоже какая-то больная; в пору им помогать, а не ждать перевода или посылки с вкусненьким.
- Накатить бы, - говорит Леха, вытягиваясь на кровати.
- Пойдем к Павлику с Ксюхой.
- Меня, в курсе, рвать тянет от ее хари!
- Ну, я тебя не трахать ее зову. Попросим у Павлика раскуриться немного.
- Раскуриться? Уху! А потом что делать, когда на хавку пробьет? Где хавчик-то?
Мой сосед вновь погружается в разглядывание трещинок на потолке. Я брожу по комнате. На будильнике - половина двенадцатого. Засыпаем мы часа в два обычно... Как убить время?
- А что ты предлагаешь? - начинаю злиться. - Туда - нет, сюда - нет. Хотя бы телок каких-нибудь...
- О-ой, дебилина, - в ответ стонет Леха. - Одни бабы в башке. Проблему сделал... Да спустись, они у входа рядами вон дежурят, только и ждут, кто б их подснял, напоил и оттрахал.
- Вот именно. А на хрена я им пустой? Была бы бутылка...
Леха, прищурившись, осмотрел меня с ног до головы:
- Да, ты прав - без бутылки с тобой вряд ли кто согласится...
- Идио-от! - Валюсь на кровать.
Тихо. Санек за стеной, видно, срубился... Доживает свои последние дни на гражданке. Мается. Я это ощущение помню. Все, кажется, конец тебе. Так вот посадят в поезд, лысого, слабого, перепуганного, и повезут на убой. А вокруг жизнь, люди свободные гуляют и не замечают, что ты с ними прощаешься. Равнодушные насчет тебя и счастливые. А тебе все- конец.
Отворачиваюсь к стене, царапаю ногтем выцветшие, полуистлевшие обои.
- Вот скажи, Роман, - необычно культурно, но с прикрытой издевкой начинает Леха, - сколько тебе лет?
- Двадцать пять скоро. А что?
- Да так... Послушаешь тебя, впечатление, что ты пятнадцатилетний мальчик-колокольчик какой-то. Или, хе-хе, или в натуре, - он готов заржать, еще ни разу?..
- Придурок, - говорю. - Пойми, я - поэт! Мне необходимо общение с ними. Необходимо время от времени почувствовать рядом молодое, упругое, страстное тело. Для меня женщина - это не только... это самое... Это чудо, понимаешь, нет? Живительная творческая сила. Мне нужен трепет, шепот ласковых слов, нежные прикосновения... А по-твоему: хватай пузырь и беги на случку...
- Хе, я и в одно рыло этот пузырь выжру легко, - перебивает Леха, - без всяких баб. Мне трех лет с женой до отрыжки хватило. И кстати - надолго!
- Понятно, тогда отдыхай. - Продолжать этот разговор не хочется; несколько романтических фразочек, сказанных сначала вроде как в шутку, разбередили что-то внутри, стало совсем тоскливо.
Я сел на кровати и стал обуваться.
- Ты куда? - спрашивает Леха тревожно.
- Пойду по коридору пройдусь.
- Пошли вместе.
Коридор длинный - через весь этаж. Мы живем в левом крыле общаги, а до конца правого метров триста, если не больше. Справа и слева частые двери. Коридор узкий, полутемный, половина ламп дневного света перегорела, другая светит слабо, часто мигая и потрескивая. Стены покрашены темно-синей краской, а двери какой-то болотной.
Проходим мимо опустошенных кухонь, вонючих пещер умывалок и уборных, запертых помещений для стирки - бывших душевых... А девочки той, на подоконнике, уже нет. Зря. Вот сейчас бы как раз подойти, заговорить, познакомиться. То да сё. Леха, оказавшись от нее в двух шагах, стопроцентно бы согласился помочь мне...
- Давай все-таки заглянем к Павлику, - предлагаю, когда, дойдя до тупика в правом крыле, мы повернули обратно.- Вдруг что, а?
- Хрен с тобой, давай заглянем...
Павлику под тридцатник. Это невысокий, начавший лысеть парень, сухопарый, с сизо-бледным лицом и мелкими, изъеденными кариесом зубами. Конечно, нигде не работает. Нашел вот страшную, а потому ценящую мужчин и покладистую бабищу с жильем каким-никаким и лег на кровать. Ксюху он называет "мама", а она его гордо: "мой мужчина". Иногда Павлик уходит в степь за городом, собирает коноплю; еще посещает библиотеку, очень любит читать приключения и простенькие детективы.
Стучу.
- Открыто! - не слишком гостеприимный женский голос с той стороны.
Входим. Комната кажется совсем мизерной. Это из-за шкафа, широкой кровати, двух столов и всякого барахла, непременного для создания так называемого уюта.
Ксюха возится у плиты, что-то варит. Павлик, конечно, лежит с книгой.
- С чем приперлись? - интересуется парикмахерша.
- Да вот... - я мнусь, а Леха хмуро молчит, навалившись спиной на дверь. Да зашли вот... Это самое, Паш...
Тот не реагирует. У него правило: дочитать абзац, заложить страницу старой двадцатипятирублевкой и тогда уж общаться с гостями.
Наконец-то оставил книгу, поднялся. Пожимает нам руки.
- Как дела? - говорит.
- М-м, так... У тебя, Паш, случайно не будет?.. - я щелкнул себя по горлу. - Позарез, а?
- Вы что! Мы с мамой и вкус забыли.
- О-ох, а травки бы?..
У Павлика на лице выражается недовольство. Он, ясное дело, курнул слегка, больше не хочется, да и халявщики кому ж приятны...
- Самим, парни, надо беспокоиться. Все пустыри позаросли - выходи и рви на здоровье.
- Да конечно, конечно, Паш, - виновато киваю, - каждый день собираемся, но все как-то... А тут подперло - сил нет... - Горько вздыхаю, голос делаю жалобным до предела: - Может, стаканчик в долг бы? Для кузьмича.
Ксюха смотрит воинственно, готова при первом же проявлении с моей стороны признаков наглости вышвырнуть в коридор. Но Павлик, спасибо ему, смягчается:
- Шалы могу отсыпать, этого не особо жалко. Я уж думал, плана хотите, шишек.
- Да нет, ты что, нет! - мямлю торопливо. - Шалы плохонькой, чтоб пожарить...
Ксюха повернулась спиной, намешивает в кастрюле свое варево. Павлик лезет под кровать. Достал сначала один матерчатый мешочек, помял, отложил в сторону. За ним другой - побольше. Развязывает тесемки.
- Мама, дай-ка стакан.
- Они ж фиг вернут, - ворчит Ксюха своим низким, каким-то медвежьим голосом, но стакан все же дает.
- Кстати, парни, Чейза читали? "Весь мир в кармане"? - спрашивает Павлик, впихивая в посудинку сухие былинки, листочки, ломая, мельча их.