Выбрать главу

Костюмерши натягивают одна пальто, другая пуховик, хватают сумки, пакеты. Мы забыты, начало моего умного размышления растоптано. Оля и Валя несутся к выходу. И попрощаться не соизволили.

- Девчонки, на посошок! - пытается задержать их Димон, размахивая полупустой бутылкой.

Леха злобно шипит:

- На хрена! Пускай катятся, стервы!

- Вздрогнем, парни! - вздыхает Вадим.

Сталкиваем стаканы, пьем без тоста.

Вскоре, конечно, приковыляла сторожиха-вахтерша. Как большинство людей на подобных должностях, ворчливая, тупая, вечно всем недовольная.

- Чего это? - начинает скрипеть. - Здесь не место вам... не распивочная... Мне запирать надо... накурили-то... Опять что пропадет, а все на меня... Ну, собирайтесь давайте...

Спорить бесполезно. Берем бутылки, остатки закуси. Выходим. Старуха осматривает гримерку, встряхивает пепельницу, проверяя, затушены ли окурки. Потом гасит свет, закрывает дверь на ключ.

- Айда к Петрачене, - предложил Вадим.

- Куда ж еще? У него уютно...

Как декоратор Серега Петраченко незаменим. Где еще найти такого безропотного исполнителя чужих идей? Художник-оформитель создал эскиз, получил согласие режиссера и принес свое творение Петрачене. Так, мол, и так, здесь синим, здесь розовым. Столько-то в длину, столько-то в ширину. И попробуй накрасить не так, посадить цветочек на фанеру на десять сантиметров в сторону или чуть изменить цвет. Скандал, истерика! Глумление над творчеством! Все испортил! Бедняга оформитель впадает в депрессию.

Но к Петрачене никаких претензий, он все сделает тика в тику. Зато уж извините: пьет-с. Он единственный мне знакомый хронический алкоголик. Он в прямом смысле не просыхает. Для него водка, как для меня, например, сигареты; каждые полчаса - стопочка, глоток водички, и можно работать дальше.

Пить он стал, как часто повторяет, от несвободы, обиды, зависти. "Ведь я же, мля, такой же художник. Одно с ним училище кончил, а вот, это самое, какая разница... - Так примерно, исключая, правда, основной поток междометий, жалуется Петраченко.- У меня будто идей нету. Да, хе-хе, мля, полны загашники! А вот... Потому и заливаю пузырь, м-м, за пузырем. Свое заливаю!"

Он днюет и ночует в своей мастерской. Квартиру, доставшуюся ему после смерти родителей, Петрачена оставил последней жене и сынишке. А вообще-то у него пятеро детей от трех разных жен; всем им нужны алименты, вот и приходится ему вкалывать для театра и, по возможности, халтурить на стороне.

- Здорово, Серега. А вот и мы! Не прогонишь?

- Добро, гм, это самое, добро пожаловать.

Ввалились гурьбой, без церемоний окружили стол, наводим на нем порядок, освобождая от мусора. Целлофановые мешочки, пустые консервные банки сгружаем в расписное ведерко из какой-то списанной сказки.

- Сейчас, Серега, накатим!

- Гм, гм, эт дело, как говорится, святое...

На первый взгляд декораторский цех - классическая мастерская художника. Неизбежный деловой беспорядок, тубы с краской, холсты, обрезки багета, масса всяческих штучек, какие обычно скапливаются у художников, начиная от морских раковин и вазочек с отколотыми краями и кончая деталями автомобиля, кусками бетона. А приглядишься, становится ясно, что обитатель мастерской не хозяин здесь, а раб, подневольный ремесленник. На обрывках ватмана с эскизами печати, удостоверяющие, что эскиз одобрен начальством, и еще - на всем, на мебели, вазочках, на рамах картин, укромно посаженные, но все же бросающиеся в глаза белые трехзначные цифры - мертвые знаки инвентаризации.

- Слыхал, хотят новую сказку ставить, - произносит Вадим не спеша. - Там декорации, говорят, шизануться можно. Терем трехэтажный, потом лес, потом еще царские хоромы. Запаримся устанавливать.

Ему вторит Андрюня:

- Каждый вечер разные спектакли, и во всех хрен знает чего понаделано. В мире уже давно: стул, стол, скамейка там, и - хорош.

- Хе, мля, ты не скажи, - усмехается Петраченко. - Декорации, эт самое... они зрелищности прибавляют.

- Вот все к зрелищности и привыкли, - подаю голос, - а просто на актеров смотреть уже скучно.

- Ну, детям-то надо, гм, чтоб красиво было, эт самое, ярко.

- Да нет, понятно, конечно, - тушит возникающий спор Вадим. - Наливай, что ли, Димон, помаленьку.

Разговоры, как обычно, о театре. Так или иначе, а мы с ним крепко связаны. Каждый, в принципе, не прочь бы уйти, не прочь найти другое место, но театр держит, вращивает людей в себя, опутывает, словно сеть; даже уволившиеся, выгнанные за пьянку, от монтировщиков и столяров до актеров, частенько приходят, сидят в брехаловке, расспрашивают, как и что, и уходят нехотя, через силу, борясь с желанием подняться к Виктору Альбертовичу в кабинет, пасть на колени и умолять, чтоб принял обратно.

- Как, гм, гм, Лариса-то Волкова сегодня сыграла, не знаете? - осторожно, с виноватой улыбкой спрашивает Петраченко.

- Да хрен знает, - ляпает в ответ простодушный Андрюня, - мы не смотрели. Хотя, хе-хе, девчонка клевая!..

Декоратор досадливо покряхтывает.

Как-то быстро и незаметно кончилась цыганка, уже допит и почти весь энзэ декоратора. Осталось буквально по паре глотков.

Расходиться по домам поздно, сил нет. Все мы уже на грани отруба, даже Петрачена размяк. Весь скопившийся в нем за день алкоголь долбанул в голову. Но перед тем, как погрузиться в похмельный сон, я точно знаю, он выдаст свою коронную речь. Речь об актерской профессии, о тех, кто обманул его, сперва очаровав и тут же растерев в прах это очарование. Он ее в конце каждой пьянки выдает, эту речь, словно финальный, полный горя и обиды монолог в какой-нибудь пьесе.

А пока что Леха с Андрюней, переругиваясь, сооружают на полу лежанку, раскладывая кулисы, холстины. Вадим сидит, задумавшись, он точно бы анализирует, хорошо ли удалось сегодня "посидеть, вздрогнуть"; я курю вторую подряд сигарету, борясь с дремой, а декоратор уже подремывает... Димон, коренастый и крепкий на водку парень, тщательно делит остатки выпивки, заодно спрашивает:

- Серег, слышь, научи, где ты бабки берешь на пропой? В месяц же получается, тыщи три ухлапываешь, не меньше. Мне бы так...

- Да, гм, эт самое... - бормочет в ответ Петраченко.

За него вступается Вадим:

- Чего ты обламываешь, Дименций! Ну бухает человек, и слава богу. Чего в душу лазить? Расслабляемся...

Хороший, ядреный глоток - и стаканы пусты. Все, теперь можно падать. В голове тяжелый и тупой зуд, будто там бегают маленькие кусачие муравьи. Веки наползают на глаза шершавыми щитками, стоит больших усилий поминутно их поднимать. Телу хочется на пол в горизонтальное положение. "Растекайся, давай, растекайся!" - повелительный шепот. Это даже больше не опьянение, а усталость от длительного, пятичасового застолья. Когда набираешься быстро - все иначе. Коловерть, вихрь, калейдоскоп ярких вспышек. И в итоге - резкий отруб. А когда не спеша, то забытье приходит с трудом, оно борется с сознанием и глупым человеческим упрямством. "Растекайся по полу, растекайся", - мудро шепчут мне. Я же, дурак, не хочу, я таращу глаза, пытаюсь ворочать каменеющим языком... Никакого кайфа. Кайф сгорел, превратился в кусачих муравьев, и значит, надо подчиниться мудрому шепоту.

Скорей, скорей где-нибудь лечь, зарыться в тряпье, растечься. И я падаю, подо мной матерятся, спихивают ногами. Я молчу, я недвижим, но еще чуть-чуть в сознании. Какая-то малюсенькая клетка пульсирует, светится бледной точкой. И клетка следит за полосками на моих веках. Полоски текут, они похожи на раскаленные электрические волны. Когда же кончатся? Клетка пытается их сосчитать... Так, три на левом веке и четыре на правом. Нет, на обоих по три... или по четыре... Надо напрячься...

- Гм, гм, жизнь, эт самое, говорите, искусство? Мда... Жизнь. А нет, мля, не в этом дело. Не жизнь это называется, мля, а псевдо, гм, псевдожизнь.