— О-ё-ёй!.. О-ё-ёй!.. нагнулся, собрал останки Керенского и опустил их в корзину для бумаги.
— О чем думают эти умники? — продолжал Фишбейн. — Они думают, что все купцы, как мой Наум, возятся со своими шишками! Извините, купцов не так легко прижать! Они обернут вас вокруг каждого пальца пять раз! Под купцовскую дудку плясал пристав, генерал-губернатор, сам Николай! Нашу песенку пели такие пройдохи, как Столыпин, Родзянко, Гучков, Милюков, — пальцев не хватит сосчитать! А вы? Что вы? Кто вы? — Фишбейн оттянул челюсть так, что суставы хрустнули. — Еще вопрос — кто кого?
Фишбейна не тревожили выстрелы левых эсэров, но он чаще и чаще задумывался над вопросом: что делать с товаром? Если товар найдут, прощай денежки, прощай свобода, а, может-быть, жизнь тоже прощай! Фишбейн привинтил к дровяному шкафу кольца, повесил английский замок и строго-настрого запретил Луше подходить к шкафу. Это успокоило его не надолго: в городе шли обыски, каждую ночь его будили, и он, как председатель домкома, присутствовал при обысках, арестах и подписывал протоколы. Он немного привык к этим людям в кожаных куртках и научился, не впадая в лихорадку, разговаривать с ними. Но нет-нет, да подкалывала его мысль:
— А вдруг ко мне? Что тогда?
Он успокаивал себя:
— А Траур? А Додина охранная грамота!
И все-таки он думал, что хорошо бы товар продать по курсу дня, и так, чтобы ни одна живая душа не знала, чей товар и кто продает. Как же выполнить эту задачу? Он советовался с рэб Залманом, перебирал сотни планов и каждый раз приходил к фантастическому выводу: можно быть спокойным, если Арон Соломонович продаст всю партию Арону Соломоновичу, при чем ни продавец, ни покупатель не должны знать друг друга. Было от чего сойти с ума! Фишбейн злился на себя и после переезда с дачи ежедневно ссорился с женой.
— Ты меня уморить хочешь? — кричал он за обедом и потрясал руками. — Довольно мне твоего каширного сала! Вареное мясо — жирное, щи — жирные, отбивные — жирные: желудок вверх дном пошел!
Цецилия терпела и плакала. У нее и без того было много горя: Додю могли отправить на фронт.
— У меня сердце кровью обливается, — отвечала она мужу и вытирала посудным полотенцем глаза. — Что ты пристаешь ко мне со своим желудком? Пожалей меня, выпей прованского масла, говорят, от него хорошо слабит!
Фишбейн отмахивался от нее, уходил в кабинет и морщился от горьких размышлений. Когда Траур перебрался в Москву, Фишбейн зашел в канцелярию комиссии. Канцелярия помещалась на Покровке, в двухэтажном особняке. Особняк имел восемнадцать комнат, и в них стояла роскошная мебель. Траур усадил Фишбейна в кресло, зашагал от буфета к зеркалу, от зеркала к этажерке, от этажерки к шкафу и потом отправился в обратный путь. Путешествуя, он диктовал машинисткам, и они, как таперши, наигрывали на ундервудах рапорты, приказы и воззвания. Десятки иностранцев-красноармейцев ждали очереди, переводчики окружали их: звенела французская, румынская, итальянская речь, переламывались английские, латышские и польские слова. Два телефонных аппарата исходили звоном, и Траур то на одном, то на другом языке говорил с высокими учреждениями и лицами. Иногда Сузи высовывала голову из смежной двери (там была спальня) и звала мужа. Он прерывал работу, уходил в комнату, — канцелярия по инерции двигалась, стучала и говорила.
Фишбейн одобрил сотрудников, похвалил мебель, привел столяра, и столяр отполировал шифоньерку. Сузи благодарила Фишбейна. На ней было лиловое матинэ, — она протянула ему руку, широкий рукав соскользнул до локтя, и Фишбейн поцеловал розовую ямочку. Он расплатился со столяром, увидел, что Сузи разжигает на ломберном столе примус, и предложил:
— Почему вам не столоваться у нас? Цилечка будет очень рада. Вы всегда получите вашу рубленую печенку и самый сладкий флодн!
— Нам неудобно затруднять вашу супругу, — ответила Сузи и встряхнула кудряшками. — Я спрошу у Ози…
Траур выслушал жену, похлопал гостя по плечу:
— Ого! Геноссе Фишбейн liebeln с дамой, — воскликнул он и согласился обедать.
Что еще было нужно Фишбейну? Он дождался окончания занятий, сел вместе с Траурами в автомобиль. Ему было приятно, что красноармеец, нанизывающий на штык пропуска, превратился в перпендикуляр. Обеды Цецилии могли понравиться самому Ротшильду, — Трауры были довольны, и от всего этого дела страдал один Додя.
Он целые дни ездил по поручениям Траура, ходил в такие учреждения, названия которых отец произносил шопотом, и, чувствуя себя важной птицей, не раз говорил за себя и Траура «мы». Он носил серый, спортивный костюм, брюки галлифе, желтые ботинки по колени, имеющие тридцать два крючка и полуаршинные язычки. Он часто угощал Сузи обедами в кафэ поэтов, по пути читал ей свои стихи, и вот — о, этот папаша с его коммерческими делами! — всему конец! Теперь нельзя было ни рассказывать о величии Траура, ни передавать канцелярские сплетни, ни ухаживать за Сузи. Додя божился матери, что поедет на фронт и попадет в плен к адмиралу Колчаку. Цецилия не понимала, что хочет от нее сын, и просила мужа: