— Арон, поговори с Додей, он собирается, — не к ночи будь сказано, — итти на войну. Он совсем ребенок, может заразиться сыпняком, упасть с подножки, может голову сломать!
Фишбейн промолчал: ему было некогда. Он просил Траура устроить его на службу. Траур написал записки к военкомам, комиссарам, начхозам и рекомендовал товарища Фишбейна, как честного работника, стоящего на советской платформе. Фишбейн был убежден, что построит на этом бумажном фундаменте свое благополучие и ежедневно ходил по учреждениям. Мало ли людей ходило с такими же записками? Фишбейну предлагали место конторщика, заведывающего столовой, руководителя драмкружком, а по его специальности места не было. Через месяц Фишбейн потерял терпение. Он даже пропустил мимо ушей все, что рассказал ему Траур о революции в Германии.
— Какое мне дело до того, что император Вильгельм остался без трона? Я сам без места! — жаловался он жене. — Приехали неизвестные люди из Одессы, Смоленска, Грязовца, чорт знает откуда! И каждый сапожник, каждый портной стал комиссаром. Мне же, коренному москвичу, в Москве не находится места. Что я — интеллигент с протертым задом? Что я — за саботаж? Почему мне вместо службы и пайка дают карточку В?
Цецилия торопилась, — у нее была своя забота: Сузи просила приготовить вареники, а творога нигде не было.
— Как ты думаешь, сегодня не будет облавы на Сухаревке? — вдруг спросила она мужа.
— Что я — пророк, что ли? Хорошенькое дело: муж думает об обыске, а жена об облаве. Надо жить на белом свете?
Пришел Лавров, стряхнул с бобрового воротника снег и огорошил:
— Слыхали? Ночью нагрянули к Абрикосовым, что делалось, — уму непостижимо! Нашли три пуда золота! Петры, как положил старик в икону, — так все целиком взяли сукиновы дети!
— Что ты говоришь? — воскликнул Фишбейн и подумал: — Не надо волноваться, он, бог знает, что подумает! — и, нарочно зевнув, проговорил: — У меня ничего не найдешь! Вещи пропали в сейфе, товар реквизировали, если вот мебель! Пусть берут: себе дороже стоит!
Лавров отвел глаза и ухмыльнулся в бороду:
— У нас с тобой не найдешь! Не пальцем деланы!
Фишбейн поискал глазами Цецилию, ее в комнате не было: вязаная перчатка валялась на полу, и ключи покачивались в замке комода. Фишбейн вынул из ящика бутылку старой зубровки, откупорил и налил рюмку Лаврову.
— Будь здоров! — сказал Лавров, придерживая бороду рукой, и опрокинул рюмку в рот.
Он вытащил из кармана яблоко, закусил, налил вторую и продолжал:
— Дрова, дрова-то, не подступись: шестьсот рублев сажень, — сам накладывай, сам вези!
— Что они заботятся о жителях? — согласился Фишбейн, допивая первую рюмку, в то время, как его гость приступал к третьей. — Плевать они хотят на нас. Им нужен рабочий, крестьянин, красноармеец! А мы нужны Германии, Англии, Америке — всему миру нужны только не им!
— Погоди, каиново семя! — погрозился Лавров пальцем. — Не забудет мужик царскую смерть! Шалишь мамонишь! Потерпят, потерпят, да под задницу ко енкой, и поминай, как звали!
— Эх, Степан Гордеич, — возразил Фишбейн, чувствуя приятную теплоту в груди, — такие голяки на что хочешь пойдут, только бы власть удержать и крутить народ, как волчок!
— А я тебе говорю: плохо их дело! — настаивал на своем Лавров, хмелея. — Кабы хорошо было, не отымали-б у нас лавки. На бумажках да на пайках век не насидишься! Из дерьма, прости господи, пули не отольешь!
Бутылка была пуста, собеседники вспомнили о прошлом, Фишбейн опять торговал в Юшковом, Лавров — на Никитской, оба наживали, имели текущие счета в банках, и оставалось одно: построить по каменному домику…
Фишбейн рано проснулся. Его мучила изжога, он ходил в одной рубашке по спальне, пил боржом и завидовал крепко спавшей жене.
— За что только меня мучают? Что мне нужно больше других? Если бы меня по-хорошему попросили: «Отдай половину!» — разве бы я не отдал? Половины бы не отдал, а четверть отдал! Нет, четверть, пожалуй, не отдал бы, — пусть сами поработают! Но лишнее, наверное, отдал бы! Ах, товар мой, товар! — монотонно запел он, доставая из-под кровати ночную посуду: — Чтоб ты сгинул, мой товар!