Может быть, он все время не думал, а говорил? Он обернулся, посмотрел по сторонам — никого!
— От такой горячки сам не будешь знать, что делаешь! Нет, теперь бежать, бежать, бежать!
Цецилия встретила его со слезами:
— Ой, Арон, если бы ты мог подумать!
— Что? Что такое? — воскликнул Фишбейн и сразу забыл о Париже. — Додя, что случилось?
Додя закрыл лицо руками, плечи его затряслись, и он прорыдал:
— Гра-ууур ааре-стоо-ваан!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Кто выдумал коменданта? Кому пришла такая сумасшедшая мысль в голову? Жили себе жильцы дома № 2/11 по Никитскому бульвару, жили — в ус не дули, я сразу — дым коромыслом!
Комендант был плечист, голова его, словно котел, сидела на короткой шее; намасленные, расчесанные на прямой пробор волосы сверкали, как лакированные. Его рубаха — синяя с белыми полосками — выбивалась из-под красного пояска, брюки были заправлены в сапоги, и начищенные сапоги блестели, как его волосы. Слова он сыпал, как горох, замолкал посреди речи и проводил рукой по изъеденному оспой лицу. Свою речь он начал издалека, рассказал о деде, об отце и о себе. Он точно объяснил, кто из них чем занимался, и себя, прослужившего одиннадцать лет в банщиках, причислил к рабочему классу. Дойдя до рабочего класса, он пообещал собранию выложить всю правду-матку, ударил себя в грудь кулаком и сразу перешел на крик:
— Братцы, какой же это к лешему комитет, когда у их булгахтерия, что у татар: ни прихода тебе, ни расхода, — все жалованье, да жалованье! Купили у Лаврова бозныть сколько продукту, а как выдавали, — не поймешь! Братцы, заправила всех делов председатель, — пущай держит ответ!
Тут комендант выхватил из кармана листик бумаги, выкрикнул недостающие суммы, подсчитал их и, как ошпаренным веником, хлестнул итогом.
Ему закричали:
— До-воль-но!
Хухрин, сложив рупором руки, гаркнул:
— До-лоой!
Комендант хлопнул кулаком по столу и продолжал мылить голову председателю. Фишбейн поставил локти на стол, положил подбородок на ладони и снисходительно посмеивался. Видя, что Фишбейн весел, жильцы успокоились. Комендант дошел до хрипоты, замолчал, нахлобучил картуз, пошел, и сапоги его скрипнули. Фишбейн встал, попросил у казначея домкома справку, и Лавров залистал книгу, отдергивая пальцы, словно страницы были горячие. Фишбейн говорил, как у себя дома, и главное было не в том, что он сказал, а в том, что он мог сказать:
— Бросаться цифрами, как мячиками, — что в этом хорошего? Это называется серьезный подход к делу? Возьмите прошлогоднюю сумму: шесть тысяч. Написано: «жалованье домовому комитету», а читается наоборот: «от домового комитета жалованье охране»! Зачем так кипятиться? Надо было взглянуть на расписки: на них подписи членов домкома и председателя не имеется. Я думаю, что пока председатель может обойтись без жалованья! А? — Фишбейн выждал, пока затихнет взрыв хохота и продолжал: — Эту несчастную лавку я открыл собственными руками, и выходит — я сам теми же руками ее разграбил! Всю муку, крупу, картошку, консервы съел один я? Скажите, пожалуйста, какой обжора! Я советский, незаменимый работник, и мне вовсе не сладко быть в шкуре председателя. Я предлагаю общему собранию: кто хочет, берите!
Фишбейн взял со стола свой скипетр и корону — штамп и печать домкома, и протянул их жильцам. Кто стоял вблизи его, — попятился, кто сидел, — не двинулся. Лавров бросился к нему, схватил его за руку и повернулся лицом к собранию:
— Православные! Чего молчим-то? — воскликнул он и подбоченился.
Собрание пришло в себя, затопало, зарычало, — головы, руки, кулаки! Передние ряды надвинулись, окружили коменданта и сдавили. Он рванулся вперед, оттолкнул одного, другого, подскочил к председательскому столу, и голос его вынырнул из гула, как рыба из воды: