— Часиков в одиннадцать пойдемте в шестнадцатый. Картиночку покажу, — ахнете!
И Додя согласился.
Они застали коменданта пьяным, он играл на гармонике и пел «Стеньку Разина». Хухрин извинился за беспокойство и подмигнул Доде. Комендант (он был в нижней рубахе и разут) опустил на колена всхлипнувшую гармонику:
— Ты не смейся, друх! — проговорил он, пытаясь встать на ноги. — Такое наше дело! Банщик хуже бульварной девки. Девка может выбирать, а мы моем вперед! — Он поднялся, шагнул и дохнул на Додю ханжой: — С чужого грязь смоешь, а своя во где! — и ударил себя кулаком в грудь.
Додя отшатнулся от него, повернулся и шагнул к двери.
— Не, стой! — ухватился комендант за Додю. — Друх, выпей со мной! — Додя вырвал руку и быстро пошел. Хухрин догнал его и заглянул ему в глаза:
— Ну-с?
Из комнаты, под надрывный плач гармоники, вырвалась песня:
После занятий в домкоме, Додя навещал Сузи. Она вышла из тюрьмы и поселилась в отдельной комнате. Комната ее была похожа на бонбоньерку: лиловые ампли, тахта под персидским ковром, стол, покрытый бархатной скатертью, трюмо, на нем пудреница, пузырьки и безделушки. Сузи встречала Додю с радостью: поднесет к его губам ладонь, — он покраснеет, поцелует и вдохнет «Шипр Коти». Додя приносил с собой коньяк, закуску и шоколад. После ужина Сузи брала гитару, встряхивала кудряшками и пела. Доде казалось, что на ее китайском халатике оживают серебряные драконы и дразнят его острыми языками. Как-то раз Сузи прервала пенье и сказала, что Граур расстрелян. Додя обрадовался. Кто его осудит? Он утешал Сузи, гладил вздрагивающее плечико, — халатик оттопырился, и груди выглянули, как груши из листвы. Додя спрятал голову в колени Сузи, руки его забрались под ее халатик, щупали голые ноги и скользили по бедрам. Сузи ерошила его волосы, отталкивала от себя и шептала:
— Цалуй меня, цалуй!..
Додя лежал с ней под одним одеялом, она говорила, что не может жить без любви и без крупчатки. И Додя обещал ей любовь и крупчатку…
Он вернулся домой на рассвете. Цецилия не спала и ждала его в столовой:
— Я хотела о тебе явки подавать в участок! — встретила она сына. — Чтоб такой мальчишка шлялся по ночам, стыдно соседям сказать! Знает, что отец уехал, мать целый месяц одна, и хоть бы что! Для этого я тебя застила? Сама умирала от малокровия, а тебя кормила до году грудью!
— Могла бы не кормить! — крикнул Додя и, войдя в свою комнату, заперся.
Его ноги подкашивались. Он сбросил шубу на стол и, не раздеваясь, лег на кровать. Кружевная накидка оцарапала щеку, он сорвал ее и швырнул на пол. Теплые волны пошли от ног к голове, и в ушах воскрес шопот Сузи.
— Додинька! — крикнула Цецилия, стучась в дверь: — Иди есть! Я разогрела суп!
Додя не ответил, лег на живот и укутался с головой.
— Разогрела! — прошептал он себе под нос. — А. попросишь денег, шиш с маслом! Украду, тогда скажешь: Додинька!
Мягкая постель баюкала его, и он, как в полную ванну, стал погружаться в нее глубже, глубже — на дно.
Поезд стоял второй час. Люди лезли через окна, плакали дети, визжали женщины, а по их головам мешочники забирались на крышу. Санитары тащили на носилках защемленных, начальник заградительного отряда сгонял с площадки, с буферов и божился всеми матерями, что будет стрелять. К составу прицепили паровоз, он фыркал и отдувался.
— Кондуктор, мы едем, или не едем? — спросил Фишбейн, выглянув из окна. — У меня лопнуло терпение.
— Сейчас проверим багажный, и с богом! — успокоил его проводник и зашагал с красным фонарем.
Фишбейн опустил оконную раму, снял кожаную тужурку и растянулся на мягком диване. Чего ему не хватало? В составе поезда находился его вагон крупчатки. Он вез для себя колотый сахар и сливочное масло, вез обратно нансук и мадеполам, потому что крестьяне предпочли ситец. Вместе с ним ехали два агента «Центроткани». Они угадывали всякое его желание, бегали на остановках за кипятком, покупали творог, свечи, окорока, — все делали они в чаянии мучной награды. Фишбейн отъелся, отоспался и перестал застегивать брюки на верхние пуговицы.
Соловьем залился свисток, паровоз напряг горло, ухнул и запыхтел. Заскрипели тормоза, взвизгнули колеса, и вагоны толкнулись вперед. На платформе кто-то кричал, бежал и матюгал машиниста.
— Мы поехали, дорогой Арон Соломонович! — обратился к самому себе Фишбейн, заложив руки за голову. — И едем мы вовсе не плохо, пожалуй, так ездил министр путей сообщения. Мы с вами не министры и не комиссары, но мы не любим путешествовать на ступеньках или в клозете! Это удовольствие мы оставляем на долю товарищей и всех сочувствующих им! Если нас с вами спросят: «За что вы хотите иметь такой комфорт?» Мы ответим: «Во-первых, мы делаем дело, во-вторых, мы привыкли к комфорту, а в-третьих, мы уже имеем его!» Если вам ответ не понравится, мы спросим: «А почему вы не послали кого-нибудь другого?» И тоже ответим: «Если бы отправили другого, он повез бы для обмена бумажный товар, а привез бы обратно не муку, а свою кишку». Мы теперь повидали мужичков, в ихней земле денег закопано больше, чем у них вшей в голове! Как вы думаете, надо иметь мозги, чтобы с ними сговориться? А мы сговорились. Они по-старому называли нас барином, а мы их — Иван да Марья! Ой, как надо посчитать, сколько приятностей они желали большевикам за продразверстку! Интересно знать, каким местом думали товарищи, когда давали такую свободу крестьянам? У них ровно ничего не переменилось: спят в навозе, воняет от них за сто верст, а, извините за выражение, клозет у них под избой! Попробуйте, посадите их в чистоту и светлоту, обращайтесь с ними, как с людьми, — они вам обязательно на самую макушку нагадят и спасибо не скажут! А нас благодарили, на задних лапках стояли и хвостом помахивали! Вот мы какие фокусники, Арон Соломоныч! Таких людей надо уважать! Беречь надо! Дать им такую охранную грамоту, чтоб сама Чека под козырек брала!..