Агенты наперебой рассказывали ему, как они стучали к нему в девять утра, в десять, и подумали, что с ним что-нибудь случилось.
— Позвольте! — перебил их Фишбейн, вставив в рот челюсть. — Сколько время?
— Тридцать пять двенадцатого!
— Ого-го-го! Ничего себе, я поспал! И сон мне приснился — министерский сон!
Агенты шагнули к нему, осклабились и изогнулись вопросительным знаком.
— С чего это началось? Да. На остановке стучат в окно, я открываю раму и спрашиваю: «В чем дело?» Женщина умоляет: «Пустите в вагон или я брошусь под паровоз!» Вижу — мордашка прелесть, отчего не пустить? Входит она, знакомимся. Юбочка, ножка, чулочек — антик муар с гвоздикой!
— С гвоздикой! — заржали агенты и передернулись от восторга.
Но Фишбейну не до смеха. Случается так с человеком: говорит-говорит, а дальше хоть убей! Фишбейн молчал, тер ладонью лоб и не знал, что делать с женщиной. Лица агентов вытягивались, они топтались на месте и глотали слюну.
— Забыл! — прошептал Фишбейн. — Прямо из головы вылетело!
Агенты оторопели, посмотрели друг на друга и предложили Фишбейну выпить чаю. Он достал масло, сыр, колбасу, нарезал белого хлеба, — ел и, макая кусок сахара, захлебывал чаем.
Через два часа поезд приполз к московской платформе. Фишбейн вышел из вагона, и проводник, расталкивая пассажиров, провел его к выходу. Агенты уложили мешочки, корзиночки, кадочки, — извозчик поправил свой паршивый полуцилиндр и стегнул мерина. Фишбейн ехал, откидывался на бок, и дома подмигивали ему, как базарные торговки. Снег сверкал и хрустел под полозьями, как стекло, воздух — чорт возьми, московский воздух! — он таял во рту, как воздушный пирог. Прохожие шли по обеим сторонам улицы. Ни улицы, ни прохожие не изменились: под мышкой — караваи хлеба, за спиной — мешки, а следом — веселые груженые саночки. Этим саночкам Фишбейн улыбнулся во весь рот, помахал рукой знакомому и на Никитской заторопил извозчика…
— Подальше, подальше! Дайте переодеться! — кричал он в передней, подняв руки. — Я мог привезти сыпняк, холеру, чуму, — я знаю что?
Фишбейн разделся за шкафом догола. Додя принес ему пижаму. Луша, кряхтя и ворча, приготовила душ: на пол поставила цинковый таз и налила три ведра горячей воды. Голый Фишбейн встал в таз, Додя влез на табурет, зачерпнул кувшином воду и окатил отца. Фишбейн мылся, покрякивал, приседал и, вышибая воду из уха, плясал на одной ноге. Луша накинула на него лохматую простыню. Додя, как банщик, похлопал его по спине.
— И-их! Молодец! Жалко, что нет нашего коменданта, — он на это дело мастер!
— Он теперь запоем пьет, — сообщил Додя. — Хухрин ждет вас, чтоб его убрать!
— Что ты говоришь! — воскликнул Фишбейн, и простыня его упала с плеч. — Вот тебе и рабочий класс!
Он оделся, пошел в столовую и поцеловал жену:
— Арон, ты поправился, не сглазить тебя!
— А отчего мне худеть? Пойдем, я покажу тебе разные штучки-шмучки! — заявил Фишбейн и повел Цецилию в спальню, по пути шлепнув ее рукой по заду.
От ситных, саек, сливочного масла, меда, сахара, соли, тянучек, доппель-кюммеля, рома, — от всего, что распаковал перед ее глазами муж, Цецилия пришла в восторг. Фишбейн вынул браслет из николаевских золотых, Цецилия надела браслет на руку, обняла мужа и завертелась с ним по комнате. Фишбейн почувствовал горячее тело, прижал жену покрепче, покружил и осторожно опрокинул на диван.
— Дверь! Дверь! — испугалась Цецилия.
Фишбейн запер дверь на ключ. Цецилия подобрала под себя креп-де-шиновую юбку и, стараясь не смять прическу, отдалась мужу…
К концу дня Фишбейн зашел в «Центроткань». С грузовиков выгружали муку, картофель и свеклу. В лавке Фишбейна подняли на руки, качали, он боялся упасть, взмахивал руками и кричал. Он поговорил с помощниками, с приказчиками и, подойдя к счетоводу, спросил:
— Как наши дела, господин математик?
Его взгляд прошелся по полкам, скользнул по шкафам, и он, не веря своим глазам, подбежал к ним:
— Где же товар? Я что-нибудь спрашиваю? Где шелк?
— Отправили в Главнефть!
— Кто велел?
— Ахо!
— Когда?
— Вчера утром!
— У-ух! — отозвался Фишбейн, стиснув зубы, и выбежал из лавки. — Как я просил этого паршивца, и все-таки он мне напакостил! В тысячу раз лучше уехать за границу, чем бегать, высунув язык, за своим же товаром!
Кронштадтский мятеж взбудоражил Москву. Трехрублевая газета прыгнула в цене, и номер продавали по сто рублей. Шаляпин, спевший «дубинушку» в Бутырской тюрьме, Главтоп, севший in corpore на скамью подсудимых, потеряли всякий интерес у читателя. Мятеж разбил население на два лагеря: одни шептали: