— Ага, началось!
Другие стали молчаливей, и суровые лица их ничего хорошего не обещали заблудившимся в трех соснах кронштадтцам. Кто мог остановить страну, поднявшую красные паруса и плывущую навстречу новым ветрам? А что в конце марта подули новые ветра, сомнения не было. Фишбейн, державший нос по ветру, почувствовал, что наступает пора поживы. Он интересовался заменой продразверстки продналогом, как раньше, заменой керенок совзнаками. Он был доволен повышением на службе и на черной бирже и, переводя стрелку часов на час вперед, шутил с женой:
— Теперь мы будем ложиться на час раньше и целоваться на час позже!
Когда жилотдел отозвал коменданта за пьянство, Фишбейн прибавил Хухрину жалованья, поручил Лаврову следить за карточками и распределять продукты. Жильцы немедленно возобновили войну со вселенными, и дом огласился бранью и рукоприкладством. Это так развеселило Фишбейна, что он даже согласился на просьбу Цецилии — устроить Доде поэтическую карьеру.
Он пошел с ним в кафэ поэтов, пил кофе, ел эклеры и с удовольствием слушал стихи о королевах, принцах и прочих высокопоставленных лицах. За стойкой, уставленной фруктами, пирожными и водами, суетился буфетчик, и красное лицо его напоминало головку голландского сыра. Фишбейн узнал в буфетчике бывшего владельца мясной лавки, поманил его пальцем и назвал свою фамилию. Буфетчик растрогался, пожал Фишбейну руку, познакомился с Додей и сделал пятьдесят процентов скидки.
— Кстати, у меня к вам просьба, — заявил Фишбейн, усаживая за свой столик буфетчика, — мой сын тоже немного помешан на стихах. Нельзя ли его устроить в поэты?
— С большим наслаждением-с! Здесь главный президиум Брюсов-с! Я их попрошу!
— Что это за Брюсов? Это не тот, который сочинил брюсовский календарь?
— Не знаю-с! — ответил буфетчик и бросился к буянившему посетителю:
— Гражданин, не безобразьте! Платите в Помгол или опростайте место!
Додя был рад и на улице благодарил отца:
— Мою «Жижу жизни» я посвящу вам, — и Додя пожал отцу руку.
Но через несколько дней эта рука поднялась на него:
— Додька, смотри мне в глаза! — сказал Фишбейн, схватив сына за борт пиджака. — Ага, дармоед, покраснел! Когда ты взял деньги?
— Додинька, ты у меня полжизни отнял! — заплакала Цецилия. — Скажи отцу, что ты не брал денег!
— То-есть как не брал? — закричал Фишбейн. — Что я не знаю счет моим деньгам? Я с тобой не хочу разговаривать! — И, взяв сына за руку, увел его в кабинет.
Какое материнское сердце перенесет неведение? Цецилия слышала, как щелкнул замок. Она наклонилась к скважине и увидела, что Додя, спустив брюки, лежит на диване, а отец сечет его сиреневыми подтяжками. Цецилия заколотила кулаками в дверь и закричала:
— Арон, открой! Чтоб у тебя руки отвалились, открой!
Что могло оторвать Фишбейна от Додиных полушарий? Могли бить в дверь тараном, могли стрелять в нее из царь-пушки, — он понимал в воспитании не хуже всякого: в свое время ему тоже всыпали по первое число, и, слава богу, он вышел не хуже других!
Мать, пресвятая богородица, барыня! — запнулась Луша, всплеснула руками и бросилась на помощь Цецилии. Дверь задрожала и загудела. Подняв юбку, Цецилия била коленом. Схватив поднос, Луша шлепала им плашмя. Додя орал благим матом и захлебывался.
— Арон, я умру! Додя, укуси его! — заголосила Цецилия и побежала к буфету.
Она открыла дверцу, велела Луше отойти в сторону и стала швырять в дверь стаканы, чашки, фужеры, — все, что она берегла в течение двадцати лет. Звон разбиваемой посуды подействовал на Фишбейна сильней ядовитых газов.
— Идиотка, это я покупал у графа Гарраха! — заорал он за дверью. — Это не имеет цены! Я тебе в голову самоваром запущу! — и он отпер дверь.
Цецилия ничего не слыхала. Она взвизгнула:
— Хам, мужик! — и, налетев на мужа, оттолкнула его и ворвалась в комнату.
Додя плакал и старался натянуть на себя брюки.
— Все, все напишу в биографии! Пусть знают, какая сволочь мой отец!
— Тш, тш! — испугалась Цецилия, обняла его и погладила по голове.
Луша собрала на поднос осколки, понесла их на кухню и увидала покорно сидящего на сундуке рэб Залмана. Она вернулась в столовую и буркнула Фишбейну:
— Барин, реба пришел!
— Проси, проси! — обрадовался Фишбейн и пошел навстречу.
Шамес и виду не подал, что он слышал и видел одним глазом великую войну. Он сел в уголок и, покручивая бороду, рассказал о своей горькой жизни. В синагоге он терся около богатых евреев, и богачи давали ему заработать. Теперь в синагогу мало ходили, и рэб Залман околевал с голоду. Он рад был служить, но он хорошо знал талмуд и плохо читал по-русски.