— Ишь ты, мать честная! — выругался Василий, покачав головой. — Здорово ему скипидару подлили!
На этот раз Цецилия не щадила мужа, махала руками перед его носом и, пересиливая одышку, кричала на всю квартиру:
— Я говорила, что не надо спешить со свадьбой! Надо поглядеть, кого дают, что дают! Так нет! Ему загорелось — женить и женить! Теперь иди и бейся головой об стену: подсунули урода, и кому подсунули? Единственному сыну, красавцу, с высшим образованием!
— Цилечка, у него нет высшего! — ласково сказал Фишбейн.
— Что, мне от этого легче? Из меня кровь льется, а он мне указания делает!
— Не порть себе здоровье! В чем виноват Карасик?
— Чтоб тебя в клочки разорвало! Чтоб из тебя кишки вымотало!
— Помолчи секундочку! Нельзя, чтобы в одно время вымотало и разорвало!
Но Цецилию ничто не могло удержать: она докричалась до того, что стала с шипеньем хватать ртом воздух и топать. Фишбейн подал ей стакан воды и, едва она пришла в себя, заперся на ключ в гостиной — его временном кабинете.
Он совсем изнемог от этих разговоров. Впереди предстояло сражение с жилтовариществом, и он не хотел воевать на два фронта. Нужно было обратиться к рэб Залману, но шамес получил хорошие деньги от Карасика и вряд ли согласился бы что-нибудь предпринять. Кроме того, Фишбейн не желал посвящать в свои семейные дрязги чужого человека: через неделю многие узнали бы о том, какую невестку дал бог Фишбейну. Оставалось одно: закончить все дело без свидетелей, и прежде всего поговорить с Карасиком.
— Одевайся и едем! — после обеда сказал Фишбейн жене. — Я должен кончить эту историю!
Цецилия надела котиковое манто, горностаевую шапочку и взяла серебряную сумочку. Спускаясь в лифте, она посмотрела в зеркало и заметила, что под ее глазами покраснела кожа. Она вынула золотую пудреницу и тщательно запудрила красноту. Цецилия любила быструю езду, и, чтобы вернуть жене хорошее настроение, Фишбейн нанял лихача. Лихач откинул меховую полость, усадил супругов, натянул вожжи, и черная кобыла заиграла под белой попоной.
Карасик встретил их с трогательной учтивостью, провел в приемную, где попрежнему веерами были развешены портреты и групповые снимки, в которых на первый план выпирал сам доктор.
Цецилия смотрела на портреты, плохо разбирала надписи, и Карасик охотно помогал ей.
— Это мой пациент — Оболенский, Петр Ерусланович! Лучший исполнитель Фигаро! Интересный человек! Теперь он поет в Париже! Смотрите, какой почерк: «Дорогому и многоуважаемому доктору Карасику — спасибо за то, что спасли жизнь и ангажемент. Артист императорского Большого театра такой-то!» А это — Клавдия Николаевна Пелешова: слыхали о такой? Очаровательная блондинка! Теперь она в Вене! Видите: «Доктор, вы пришли, увидели и победили! Ваша пациентка, балерина оперы Зимина…».
— Она удивительно похожа на жену Наума! Правда, Арон?
— До талии похожа, а выше не совсем!
— Кстати, — спросил Карасик, — а где сейчас ваш брат?
— Он через месяц выезжает из Берлина.
— Мой муж никогда не пригласит к нам кого-нибудь из художественного мира, — сказала Цецилия и вздохнула. — Когда нужно итти в театр, так он начинает меня пилить, как скрипку!
— Что, мы редко бываем в театре? — запротестовал Фишбейн. — Кажется, мы недавно ходили на «Гоп-са-са», потом были на «Колдунье».
— Вам понравилась «Колдунья»? — спросил Карасик.
— Что колдунья? Почему колдунья? Какая-то половина мужчины, половина сороки: скачет и прыгает, прыгает и скачет!
— А идея?
— Этим футуристам нечего делать, так они издеваются над религией и над богатыми людьми!
— Вот мы видели «Габиму» с участием Цемаха!
— О! Это другое дело, — подхватил Фишбейн, — настоящий театр! Видно, что люди стараются показать все еврейское: свадьба, цадик, хасиды, нищие, синагога!
— Арон, знаешь, в этой синагоге все-таки не хватало кантора!
— Кантора? Наш кантор берет за один выход столько, сколько все артисты за все выходы вместе!
Карасик предложил выпить кофе по-турецки. Он вынул японские чашечки, на чашечках из-под зонтов выглядывали гейши, и старый японец делал харакири. Фишбейн поднял чашечку на свет, она просвечивала, и он залюбовался ею.
Карасик сказал, что дарит ему сервиз. Фишбейн отказался, но осмотрел еще раз чашечку и намекнул, что он не прочь бы купить дюжину подобных. Карасик обиделся, напомнил, что он — родственник, и велел горничной запаковать сервиз. Цецилии стало досадно, что ее обошли. Выпив кофе, она пошарила глазами по комнате и облюбовала стоящую на этажерке шкатулку черного дерева с золотой инкрустацией. Карасик поставил шкатулку перед ней, она подняла крышку и вздрогнула: на нее смотрели черные впадины черепа. Она захлопнула крышку и прикусила губу. Карасик откупорил бутылку старого бенедиктина и щедро угостил своих родственников. Фишбейн повеселел, заговорил о политике, но Цецилия не забыла, зачем пришла: