— Чай, сродственники? — спросила она.
— Нет, старуха, — ответил Рабинович, перебирая на столе книги, — слыхала такую фамилию: Калинин? Это он с семьей!
— Господи Исусе! — умилилась Луша. — Ни дать, ни взять, наши деревенские!
Рабинович рассказал ей о Калинине, о советской республике и незаметно перешел к профессиональным союзам. Луша обрадовалась, что есть управа на хозяев, спросила, какое ей полагается жалованье, и узнала адрес союза работников народного питания.
Рабинович писал ей адрес и думал:
— Заварил кашу, пусть господа расхлебывают!
Цецилия удивилась, что Луша застряла в комнате жильца. Она подкралась к двери и прислушалась: окно в комнате было открыто, доносился уличный шум и Цецилия расслышала только отдельные слова. Она постучала в дверь:
— Ты убрала? — спросила она Лушу, просунув голову, и обратилась к Рабиновичу: — Вы знаете, товарищ, мы с мужем удивительно любим чистоту. У меня на кухне, или, простите, в нужнике чище, чем у других на столе!
— Это хорошо, — одобрил Рабинович. — Я тоже по утрам подметаю и убираю.
— Разве вы против того, чтобы это делала прислуга?
— Я привык это делать своими руками!
Цецилия подернула правым плечом и захлопнула дверь. Она полагала, что Рабинович — студент, интеллигентный человек, оценит ее заботливость, и никак не ожидала такого ответа, Цецилия обиделась, и, как всегда, ее мирное настроение перешло в воинственное. Она пошла в кухню, надела фартук и стала провертывать мясо для котлет: мясорубка визжала под ее руками, придавливаемое ножом мясо брызгало кровью, на столе, к которому была привинчена машинка, плясали и звенели тарелки, ложки и терка. Взяв кусок рубленого мяса, она отшлепала его, как по ягодицам новорожденного, и сыпала на мясо толченый сухарь, как соль на рану. Заметив, что ее полотенце висит не на месте, она накинулась на Лушу:
— Я должна для всех иметь полотенце! Мой муж должен работать на них, они мало с него дерут! Ты, кажется, не первый год у нас служишь, видишь, что хозяйки нет на кухне, — могла бы сказать!
— Я говорила ей, барыня, — защищалась Луша, стругая морковку для супа, — а она смеется!
— Я скажу мужу, — она будет с кровью смеяться!
— Зачем так грозно? В другой раз вы оботритесь ее полотенцем! — сказал Рабинович, войдя в кухню. — Товарищ Луша, нет ли у вас кипятку?
— Здесь хозяйка я, а не товарищ Луша! — крикнула Цецилия, удерживая старуху за рукав. — Наливайте кипятку из водопровода!
— Ладно, — ответил Рабинович и взял свой чайник, — пойду к жене товарища Василия: она здесь такая же хозяйка, как вы!
Через минуту Цецилия ругала себя за то, что не дала ему кипятку. Она не могла себе представить, как она допустила такую глупость: придет муж, узнает и начнет браниться. Только вчера он прочел ей лекцию о том, как нужно обращаться с коммунистами, и в первый же раз она сплоховала. В этот момент она была готова отдать Рабиновичу весь бак с кипятком и разрешить жене дворника вытираться круглый год любым полотенцем.
После ужина супруги пили чай в своей единственной комнате — в спальне. Цецилия нарочно сказала мужу:
— Наш жилец совсем не похож на большевика. Он чистоплотен и любезен!
— Он тебе покажет любезность! — постращал ее Фишбейн и перешел на шопот. — Говорят, он — бывший чекист!
У Цецилии задрожала рука, и она не могла положить мужу абрикосового варенья. Она показала Берточке глазами на вазочку и на мужа. Берточка вытащила правую руку из длинного рукава вязаной жакетки, положила Фишбейну варенья и проговорила:
— Можно мне уйти? Я не хочу чаю.
— Счастье мое, — ответила Цецилия, — ты совсем мертвая! Что с тобой?
Заслонив лицо рукой, Берточка заплакала, встала и поплелась из комнаты. Цецилия вздохнула, улучила минутку, когда муж отнял глаза от блюдца с вареньем, и спросила:
— Она наплакала себе опухоли! Может быть, ты скажешь ей, что с Додей?
— Ничего ей не сделается! Карасик звонил мне, что Додя придет завтра — послезавтра.
Фишбейн допил чай и отставил стакан. Он сел на кровать и снял штиблеты:
— Загнали в одну дыру, как собаку. Скажи людям, до чего притиснули меня, — не поверят! Если понадобится сразу тебе и мне поставить клизму, придется бежать к соседям. Это по ихнему: диктатура пролетариата!