— Тш! — прошептала Цецилия пальцем указала на стену, за которой помещалась комната Рабиновича.
Фишбейн приложил ухо к степе: в комнате было тихо.
— Он в объятьях Морфея, — сказал Фишбейн.
— В чьих?
— Морфея. Это известный греческий бог!
— А! — зевнула Цецилия.
Она разделась, надела чепчик с розовыми ленточками и легла в постель. Которую ночь она мучилась холодностью мужа: он ни разу не приласкал ее, — ляжет, повернется на бок и уснет. Она объясняла это его нервным расстройством, но ей было сорок лет, и она не мирилась с таким отношением. Цецилия откинула край одеяла, выставляя на показ голые руки, плечи, грудь, и принимая ту позу, в которой ее больше всего любил муж. Фишбейн положил часы на стул и выключил свет. Как только Цецилия почувствовала его рядом с собой, она тотчас подвинулась к нему. Он поспешно отодвинулся.
— Арончик, тебе нездоровится?
— Да, я давно болен, — проговорил он. — У меня приступы фининспекции.
Цецилия обняла его и прижалась к нему. Он отстранил ее руки, отпихнул ее и повернулся на другой бок. Это обозлило Цецилию. Она отползла на противоположный край кровати и, желая уязвить мужа, сказала в темноту:
— Если бы рядом со мной лежал господин Шпильман, он не вел бы себя так!
— Я бы тоже так не вел себя, — ответил Фишбейн, — если бы рядом со мной лежала госпожа Шпильман!
Май стоял горячий. Мухи — зеленые, серые, черные с красными крапинками — суетились, стукались о стекла, о потолок и чинно усаживались на стол. На дворе, в садике, пушились опрятные тополя и упирались грудью в железный палисадник. На крыше мальчишки гоняли голубей, и голуби белыми гирляндами тянулись в небо. Озорные воробьи играли в чехарду, балансировали на проволоке, и, глядя на них, каждый сказал бы, что жизнь — хорошая штука!
Перед отъездом на дачу морили клопов. Фишбейн надел фартук, влез на стремянку и, обмакнув перо в жестянку с керосином, мазал за бордюром:
— Вылезайте, товарищи! — говорил он клопам. — Циля, Луша, держите крепче: здесь, гнездо на гнезде!
Эта облава на клопов, которые, как зайцы от собак, удирали со всех ног от Фишбейна, привлекла внимание Рабиновича. Дверь спальни была открыта, он увидал Фишбейна в фартуке и засмеялся.
— Не смейтесь! — упрекнула его Цецилия. — Вы не знаете, как они кушали нас по ночам!
— Кушали? — переспросил сверху Фишбейн. — Ничего себе кушали! Кололи, как иголки, и пили кровь, как пиявки! Удивляюсь вам, товарищ Рабинович, почему они вас не беспокоят?
— Я отодвинул кровать от стены, — серьезно ответил Рабинович, — и клопы подохли с голоду!
Цецилия улыбнулась, Луша хихикнула и прикрыла рот фартуком, — стремянка покачнулась:
— Сумасшедшая, он же разобьет себе голову! — крикнула Цецилия и извинилась перед Рабиновичем.
Он сказал Керосин тут не поможет. Паразитов надо уничтожать паром. Пар уничтожает зародыши.
Луша одобрила керосин, Фишбейн — скипидар, Цецилия согласилась, что клопомор лучше всех средств.
Когда Рабинович ушел, Фишбейн слез и закрыл плотно дверь. Луша влезла на стремянку, а супруги шопотом повели разговор:
— Ты слыхала, — он сказал насчет паразитов? Ты думаешь, он намекнул не на нас?
— Оставь сходить с ума. Он простой еврей и живет, как нищий.
— Ну, иди и целуйся с ним!
— Я напрямки скажу, — заявила со стремянки Луша, — наш жилец обходительный господин: уж мусора не бросит в раковину, а вынесет на черный ход в ведерку!
— Ты смотри, у тебя клопы на потолок полезли! — осадила ее Цецилия и шопотом продолжала: — Вчера он при мне сказал дворничихе: «Не разводите грязь! Это недостойно жены пролетария!» Скажи этой бабе кто-нибудь другой, она бы такой подняла тарарам, что из квартиры вон беги! Она скушала, да еще заегозила перед ним: трудно одной с ребятами! Что ж, ты думаешь, он ответил ей? Он сказал, что будет помогать ей. Вечером постучался к ней и потащил ее мусор на черный ход!
— По твоему выходит, что Рабинович какой-то ангел! — съязвил Фишбейн. — Если бы большевики на самом деле были такими, я бы первый записался в партию!
Стенные часы пробили одиннадцать, — Фишбейн спохватился, что опоздал, и схватил шляпу и палку. Перед тем, как итти в магазин, он купил коробку шоколадных конфект. В левой руке он нес покупку, правой помахивал тросточкой, и чувствовал, что помолодел на десять лет. Как это ни странно, всему причиной был фининспектор десятого участка Громов.
В марте Громов нагрянул в магазин Фишбейна и припер его к стене. Сколько ни бился Фишбейн с инспектором, какие удочки ни закидывал, инспектор в самые неожиданные часы приходил в магазин, клал на конторку портфель и, оседлав нос очками, по горло погружался в книги. Сперва он заметил: