— А почему?
— Не могу я вам сей час всего рассказать, — у меня чайник убежит, — спохватился Рабинович и пошел из комнаты.
Фишбейн догнал его, поблагодарил и поклялся, что теперь для него все ясно. Он до тех пор держал Рабиновича за рукав, пока тот не обещал после чая продолжить разговор. Фишбейн торжествовал: он был у цели, сколько времени он добивался содействия какого-нибудь коммуниста в мосфинотделе? Ведь после такой беседы было ясно, что мосфинотдел сживет его, Фишбейна, с белого света и не примет во внимание никаких жалоб.
Фишбейн откупорил бутылку коньяку, выпил рюмку ловко поставил коньяк «а виду: авось, клюнет! Он пошагал, обдумал, как начать разговор с Рабиновичем довести до желанного вопроса: лучше всего было играть на честности партийных и на взяточничестве беспартийных инспекторов. Фишбейн приоткрыл дверь, чтобы Рабинович мог войти, не постучав, — выпил для храбрости еще рюмку, сел в кресло и стал ждать.
Выпив чаю, Рабинович понес стакан и чайник кухню, по пути заглянул в раскрытую дверь к Фишбейну. Арон Соломонович спал в кресле, свесив голову а бок, рот его был открыт, и слюна стекала с нижней губы. Рабинович подошел ближе, пожал плечами подумал:
— Храпит, как бульдог, а зазевайся, поймает, и — мертвая хватка.
Но возвратясь в свою комнату, он решил, что переоценивает силы Фишбейна:
— Зубов у него нет, чтоб укусить. Ворчать, лаять — другое дело!
Рабинович стал раздеваться. Он выключил свет, и в темные окна заглянула куполами и шпилями голубая Москва. Над кремлевскими башнями стыли мертвые двуглавые орлы. Освещенный электрическими лампами, как горячая кровь, переливался в вышине флаг. В нем была незаметная капля крови Рабиновича, и она давала ему такое ощущение радости и гордости, что он чувствовал себя высоко стоящим над миром. Ему казалось, что вместе с ним стоят тысячи подобных ему, в их руках серпы, молоты, винтовки, в их руках весь необозримый С. С. С. Р.
Рабинович спал на кушетке, спать было неловко: из кушетки выпирали пружины. Он постелил простыню, лег, укрылся, и кушетка — костлявая кляча — потащила его в страну сновидений.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Додя прижался лбом к стеклу: он любовался переливами декабрьского снега и составлял первую строку. Слова разбегались, как ящерицы. Чтобы пой мать их, он шагал по паркетному полу, намеренно ступая на темные квадратики и притоптывая в такт ускользающему ритму. Наметилась первая строка. Закрыв глаза, Додя прочитал ее нараспев, и она вызвала к жизни другую. Он подыскал рифмы к этим строкам, и рифмы притянули вторые строки. Прищелкивая пальцами, Додя несколько раз повторил четверостишие, переставил слова и, оступаясь в середине вторых строк, запел:
— Хорошо, — похвалил он себя и обвел глазами комнату. Она была прежняя: на стенах висели старые карты, к ним прибавились разные диаграммы Наркомздрава; у стены стоял письменный стол, на нем лежал портфелик, в котором Карасик носил докторские инструменты, валюту и векселя; рядом с портфеликом стояла тарелка с котлетами, заботливо прикрытая салфеткой. Додя взял котлету, пожевал и записал первую строку. Забрезжило содержание второго четверостишия, выплыли первая и третья строки. Обхватив руками затылок, Додя искал рифмы к слову «расскажет». Он съел две котлеты, нащупал соленый огурец:
— Где он был раньше? — подумал Додя, откусил и жуя, вспомнил, что лучше всего думается в лежачем положении. Он сел в гинекологическое кресло, откинулся, и сразу в голову хлынули мысли о Берточке, об уговариваниях Карасика и о первых коммерческих сделках. Додя сосчитал сумму своих прибылей и почувствовал себя богатым. Зачем ему возвращаться к жене? Он будет заниматься двумя делами: учетом векселей и писаньем стихов. Это вернуло его к рифме:
— Расскажет-мажет-даже-в раже-в экипаже.
Додя поставил найденную строку четвертой, прочел три строки и спрыгнул. На языке завертелась первая строка. Он два раза прочел про себя четверостишие и, перепрыгивая через знаки препинания, как через кочки, пропел: