— Милль пардон! — заволновался он. — Разрешите представиться: Мишель Спивако, первая скрипка «Ливорно», являюсь сожителем мадам Траур. Между прочий; ее нет дома, прошу обождать!
Додя смутился и сказал чужими словами не то, что хотел. Спивако поставил ногу на табуретку и стал застегивать пуговицы на гамаше. Додя нащупал в дверях цепочку и замок, но не мог отпереть:
— Позвольте выйти! — попросил он Спивако. Вот, передайте ей! — и он сунул ему в руку свое стихотворение.
Спивако положил листок в карман, снял ногу с табуретки:
— Всегда готов служить! — пробормотал он и помог Доде открыть дверь.
В парадном Додя сел на ступеньку. Высоко над окном горела зеленая звезда, из окна ползли резиновые тени и растягивались по стенам. Додя ничего не видел, не слышал и никогда не мог вспомнить, о чем тогда думал. Он очнулся, когда услыхал, что кто-то поднимается по лестнице. Додя бросился наверх, притиснулся к батареям парового отопления и ощутил тупой холод чугуна. Почему он спрятался от незнакомого человека? Когда человек прошел мимо, Додя, помчался по ступенькам вниз и, выскочив на улицу, глотал воздух, как холодную воду. Он сделал несколько шагов и с горечью прочел вслух:
Прохожий обошел его, приняв за пьяного, девица окинула его взглядом и хихикнула, швейцар пустил ему вдогонку:
— А еще барин! Вот как в кутузку засадят, узнаешь, почем соль!
Злоба, как чернила, залила Додино сердце, — он захотел во что бы то ни стало вернуться и взять свое стихотворение. Но вспомнил о Спивако, рванул ногтями по лицу: боль и кровь!
Он пошел по правой аллейке бульвара и, может быть, впервые со всей четкостью увидал вокруг себя голые липы и тополя. Снег, сверкавший, как сахар, под светом газовых фонарей, резал глаза. С бульвара были видны освещенные окна домов, в каждом окне расцветала своя жизнь, и этой жизни Додя умилялся и завидовал. Он почувствовал, что его любовь, стихи и он сам никому не нужны.
На бульваре старик наигрывал на флейте одну и ту же мелодию. Он был похож на библейского пророка, и флейта его стонала. Додя сел на скамейку, сердце его застонало, как флейта, и он украдкой заплакал.
Домой он вернулся в третьем часу ночи. К его удивлению, Карасик еще не спал, сидел в кабинете, на, лице его лежал зеленый налет, и глаза его бегали, как мыши в мышеловке.
— Возьми себя в руки! — сказал он Доде и провел рукой по лбу. — Два часа тому назад у ваших был обыск, и твоего отца арестовали!
Первые дни Цецилия не вставала с постели: Луша клала ей холодные компрессы на голову и горячие бутылки к животу. Доктор Карасик дежурил около нее, поил ее валериановыми каплями и доказывал ей, что Арон Соломонович скоро придет домой.
— Ой, не говорите мне «придет»! — причитала Цецилия. — Они никого не выпускают! Что будет со мной? Что они сделают с нашей квартирой?
Луша сообщила хозяйке, что у Лавровых тоже был обыск, нашли боченок золотых, — отца и сына арестовали. Цецилия перестала говорить: она стонала и объяснялась знаками. Жена Василия — тоже умная голова! — сказала мужу, что у Фишбейнихи начались преждевременные роды. На это Василий тоном тонкого политика ответил:
— Кому охота ехать к белым медведям! Сказывают, там нету солнца, а люди живут под землей!
Берточка из одной истерики впадала в другую, в перерывах подметала комнату и вытирала пыль. Вцепившись ногтями в руку отца, она умоляла взять ее домой. Карасик освободил руку и упрекнул ее:
— Берта, не будь азиаткой! Когда человеку плохо, его нельзя покидать! Будь спокойна: Додя скоро придет сюда!
И он не ошибся, этот хитрый Карасик: Додя пришел. Он не жалел, не думал об отце и не удивлялся своей черствости. Отец сам растоптал ногами уважение к себе, вооружил против себя, и Додя ненавидел его. Он желал, чтобы чорт или бог, — Доде было безразлично, — опрокинул отца, и отец барахтался бы, как навозный жук, а Додя ворочал бы его палкой и не давал ему подняться. Берточка обрадовалась Доде, суетилась возле него и по-собачьи заглядывала ему в глаза. Он поцеловал ее в щеку и подумал:
— Как она подурнела! Я никогда не лягу с ней!
Ради встречи с блудным сыном, превозмогая боль в пояснице, Цецилия встала с постели, усадила его рядом с собой и, словно слепая, ощупала руками его лицо, плечи и руки. Додя позволил ей это проделать, почтительно помолчал и спросил:
— Мама, неужели у отца все отобрали?
— Как тебе не совестно! Из меня кишки вылезают, а ты спрашиваешь о деньгах. Слава богу, у твоего отца столыпинская голова, он одну четверть держал дома, а три четверти у знакомых!