— Кто эти знакомые? Их не тронули?
— Стану я узнавать об них, когда у меня свое горе. Почему ты ничего не спрашиваешь об отце?
— С тех пор, как он живет с моей бывшей любовницей, у меня нет отца, — поняли?
— Ой, где мне взять терпение? Ты думаешь, я ничего не знаю? Я все знаю! Твоя Сузи у него и в пйтке не лежала. Он все это сделал, чтоб ты не женился на ней!
— Кому вы рассказываете? Он до сего дня содержал ее и кутил с ней! Отец из порядочной еврейской семьи! — съязвил Додя и отвернулся от матери.
Цецилия обняла сына за плечи, заплакала и прошептала:
— Если он не придет, — я умру!
— И умирайте пожалуйста! — воскликнул Додя и, сняв ее руку с плеча, ушел.
Цецилия ела и думала, что ее муж умирает с голоду; она спала и видела его страдающим от бессонницы; она принимала ванну и вспоминала, что его едят вши. Она заставляла читать «Известия», и ждала, что вот-вот услышит фамилию мужа в списках расстрелянных за контр-революцию. Цецилия копалась в памяти, как в корзине белья, вытаскивала одну фамилию за другой, и всякого знакомого, который занимал солидное положение или имел хорошие связи, вызывала по телефону, ходила к нему на квартиру и будоражила:
— Мой Арон — честный человек! Его знает вся Москва! Что он — убил? Что он — украл? Схватили ночью, посадили и держат. Другой столько вшей не имеет, сколько рублей должны моему мужу! А теперь будто так и надо: никто не хочет для него палец о палец ударить!
Цецилия предлагала за освобождение мужа деньги и бриллианты, пытаясь упасть в обморок и стать на колени перед Рабиновичем. Она упрашивала жен, сестер, любовниц влиятельных людей, пробралась за кулисы одного московского театра, где ее познакомили с любовницей делопроизводителя губсуда. Цецилия никому не дала ни копейки и, обнадеженная, ждала развязки.
В пятницу вечером пришел рэб Залман. Шамес очень удивился, когда не увидел зажженных свечей и халы; он предположил, что Фишбейну вернули комнаты, и в них все приготовлено Для встречи субботы. Едва шамес взглянул на Цецилию, выдавливающую из себя улыбку, как вазелин из тюбика, он понял, что явился не вовремя. Рэб Залман пожелал хозяйке доброй субботы, нагнувшись и придерживая левой рукой сюртук, пожал руку Карасику и справился о здоровьи Арона Соломоновича.
— Спросите о нем у большевиков, чтоб они онемели! — ответила Цецилия. — Мой муж третий день сидит неизвестно за что!
Такой ответ не пришелся по вкусу шамесу: он заерзал на стуле, расчесал растопыренными пальцами бороду и, поднявшись, пообещал зайти на неделе. Карасик удержал рэб Залмана и спросил, — не имеет ли он хода в Гепеу. Шамес оглянулся, посмотрел на дверь, привстал и шепотом сказал:
— Сохрани бог иметь дело с этой фирмой! Когда я иду мимо нее, я перехожу на другую сторону: береженого и бог бережет!
— Вы — умный человек! — похвалил рэб Залмана Карасик. — Как вы думаете, если я поеду к прокурору республики — хорошо?
Шамес утвердительно кивнул головой.
— А может быть, поехать к следователю?
Шамес опять кивнул.
Говорите что-нибудь! — не выдержала Цецилия — Вы всегда были такой говорун!
— Что я могу сказать? — удивился шамес и застегнул пуговицу на сюртуке. — Где нельзя пройти сверху, там можно пройти снизу!
Карасик знал, что шамес до утра может так отвечать и ничего не ответить. Доктор дипломатично пояснил рэб Залману, что на освобождении Арона Соломоновича можно заработать во много раз больше, чем за любую комиссию. Рэб Залман покряхтел, вспомнил вдруг о каком-то человечке, хотя никакого человечка у него в помине не было, и, между прочим, попросил на расходы. Доктор дал ему пятьдесят рублей, Цецилия подарила пятерку на шоколад детям; но отдавая деньги, оба не верили шамесу. Однако, на второй день рэб Залман сообщил доктору адрес некоего Бозова и добавил:
— Это известный юрисконсул, столбовой дворянин и женат на баронессе. Когда он говорит, так верите, плакать хочется! Только не давайте ему всего, что он просит: он разозлится, что не попросил больше!
Бозов принял Карасика в детской комнате и тут же заявил, что он — старый присяжный поверенный, не принят в члены коллегии защитников и потому не имеет кабинет. Во время разговора он усиленно потирал свою лысину, откидывал назад голову и загибал такие длинные периоды, что Карасик, при всем своем хладнокровии, брал его за пуговицу, дергал и замечал:
— Я понял, — дальше!
— Изволите ли видеть, — колесил Бозов, едва переводя дыхание, — мы не имеем ни морального, ни физического права подходить к столь важному вопросу с кондачка, дабы не испортить всего дела вначале, и этим самым не повредить нашему подзащитному, что весьма и весьма возможно при непостоянстве тех правовых норм, которые, — а об этом вы не будете со мной спорить! — в настоящее время далеко не установились и которые мы еще не научились подвергать распространительному толкованию…