Фишбейн разделся, надел пижаму и туфли:
— Мороз кусается, как собака, — сказал он. — Делайте погорячей воду!
Когда он пошел в ванную, Цецилия побежала в кухню, и нарочно, чтоб услышала жена Василия, закричала Берточке:
— Никто за него не хлопотал. Сам пришел, как честный человек. Все мои враги откусят себе язык! Что у моего мужа в мизинце, того у них нет в голове!
Она сняла с примуса кофейник, поставила сковороду и велела Берточке готовить яичницу. Из кухни она побежала к телефонному аппарату: два раза трубка наполнялась слюной, Цецилия вывинчивала ее, вытряхивала и, впопыхах врываясь к незнакомым абонентам, кричала в трубку, как в рупор, о возвращении мужа. Повесив на рычаг трубку, она подогнала Берточку, на ходу оглядела сервированный стол и постучала в ванную:
— Ты скоро?
— Иду! — заорал Фишбейн, заглушая шум воды. — Готовьте воду для бритья и для клизмы!
— Уже готово! — ответила Цецилия и опять бросилась в кухню: — Луша, отлей кипятку и неси к нему!
Фишбейн побрился, поставил клизму, надел чистое белье и посмотрелся в зеркало, — тюрьма пошла ему впрок: он похудел, окреп и выглядел лет на пять моложе. Он заметил, что жена его тоже похудела и похорошела: отстегнув пуговку ее блузки, Фишбейн поцеловал ее в грудь:
— Это на первое блюдо! — пошутил он. — А теперь хорошо бы мадерки!
Цецилия налила ему стаканчик. Он выпил залпом, вытер губы, занес вилку над тарелками, описал ею круг, выбирая с чего начать, и всадил ее в фаршированный баклажан. Он поел всего по очереди, охотно принимая куски от жены и невестки, и сказал:
— Ну, господа, я удивляюсь, как я выжил! Меня привезли, сдали, как багаж, под расписку, и запихнули в вонючий курятник! Ни встать, ни лечь, ни сесть! Так, согнувшись в три погибели и прожил! Многие огорбатели, охромели, окривели! — Он налил рюмку мадеры, выпил и прищелкнул языком: — хорошая штука! Такую в тюрьме не дают! Разве там считаются с возрастом, с положением, с невинностью? Что? Я — первогильдиец, личный почетный гражданин, выносил парашу…
— Парашу? — спросила Берточка, положив руки на стол и на руки поставив подбородок. — Это страшно?
— Очень. Я был канализатором. Заодно со мной сидел раввин, батюшка, московские присяжные поверенные, и на них нуль внимания, будто они такие же граждане, как все! Кто я для правительства? Нэпман. Кролик! Над ним можно проделывать какие угодно опыты: один подохнет, другой найдется!
— Почему ты писал наоборот? — спросила Цецилия, вздохнув. — Я думала, что ты устроился, как в гостинице!
— В этой гостинице люди получали ишиас, становились лунатиками, сходили с ума. Дьякон ночью положил под себя бумагу, поджег и заживо сгорел на наших глазах! Один крест остался!
— Я бы умерла! — произнесла Берточка.
— А вы думаете — не умирали? — продолжал Фишбейн, опрокидывая в рот неизвестно какую рюмку. — Еще как умирали! Сидит человек, говорит, и вдруг без всякого досвиданья, опрокинется и капут. Один даже стоя умер: комендант удивлялся, как он не упал!
— Ой, слава богу, что ты выжил!
— Я — другое дело. Меня выбрали старостой камеры. У меня был адъютант. Он стоял около меня, как часовой у порохового склада, и не спускал с меня глаз: я плюну, — он разотрет ногой, надо мне расписаться, — он распишется, надо мне сходить в баню, — он сходит!
— Арон, ты устал, иди отдохни! — предложила Цецилия и взяла мужа под руку.
Берточка взяла его под другую руку, и Фишбейн двинулся к своей кровати, покачиваясь и слегка приседая.
— Наконец, я лежу на мягком месте! — говорил он, залезая под одеяло. — Там же мы спали на голых досках, а в досках торчали шестидюймовые гвозди. Шпильман хотел открыть гвоздильную лавку!
— Как, и Шпильман сидел? — заинтересовалась Цецилия. — Его освободили?
— Не на совсем! — продолжал Фишбейн, тяжело подымал слипающиеся веки. — У меня не было с собой ватного одеяла, мне было так холодно, что язык примерзал к золотым зубам. А вынуть их я боялся: золото могли украсть! — и, закрыв глаза, он всхрапнул.
Цецилия укрыла мужа с головой и ушла в комнату Берточки. Они сидели, молча, каждая со своими думами, и никто бы не сказал, что это — близкие родственницы. Цецилия была рада, что теперь все пойдет по старому, она будет хозяйничать, заказывать новые платья и ходить с мужем в театры. Ее мучения с Додей кончились: она согласилась, чтобы он развелся с женой, уехал за границу и там поступил в университет. Оставался вопрос о Берточке. Но зачем думать о ней, если она скоро будет чужой?