— Он плохой человек, но хорошая собака! — подхватил шамес и пообещал объясниться с Бозовым.
Цецилия не хотела расстраивать мужа, обругала Бозова хапуном и налила шамесу в стакан остатки мадеры. Рэб Залман с удовольствием выплеснул бы мадеру в полоскательницу, потому что пришел получить за то, что рекомендовал Бозова, и теперь попытка его сорвалась. Но есть разные пути к фишбейновскому рублю: шамес надел шапку, благословил вино, сказал:
— Л’хайм! — и выпил мадеру, как холодный чай.
К удовольствию хозяев, он спел «з’миройс», и сейчас же пожаловался на плохие дела. Фишбейн подбил ногами одеяло под себя, повернулся на бок и сказал, что у него есть поручение для рэб Залмана. Шамес подвинул стул к изголовью кровати, нагнулся и затаил дыханье.
— Я очень устал, — сказал Фишбейн, — и должен поехать с женой отдохнуть!
— Как отдохнуть? — поразилась Цецилия. — У меня квартира, хозяйство, — ты хочешь, чтоб нас совсем разграбили?
— Купите мне два билета до Севастополя, — продолжал Фишбейн, не обращая внимания на жену: — Мы едем послезавтра!
— Рэб Залман, пощупайте у него голову: он не бредит?
— Я не брежу, рыбка, — успокоил ее Фишбейн. — Мне велели обязательно полечиться!
— Кто велел, арестант несчастный?
— Одна хорошая знакомая!
— Какая знакомая?
— Гепеу!
Вы полагаете, что Фишбейн хорошо себя чувствовал? Он называл свою жизнь гнидой, хотя и утешал себя тем, что его, как многих «декабристов» двадцать третьего года, не послали слушать полярных соловьев. Главным образом, он обиделся на еврейского бога, который сыграл с ним скверную шутку: теперь все могли видеть, что, во-первых, Фишбейн страдает не за политические убеждения, а за свои делишки; во-вторых, никаких связей у него нет, а если есть, то они ему не помогли; в-третьих, никто ему не сочувствует, и, наоборот, будто все довольны, что он не будет коптить московское небо. Фишбейн был достаточно умен и не мечтал о том, что в эти три дня придет конец большевикам, или, что ему вместо Ялты разрешат выбрать Париж. С тройной энергией он начал устраивать дела, наступая на каждого своего должника, как торреадор на разоренного быка. Он до хрипоты кричал, что должен честно расчитаться с мосфинотделом, жилтовариществом, могэсом и всем грозил богом и чортом и тем учреждением, которое обрекло его на далекое путешествие. В своем магазине он тщательнее любого фининспектора проверил торговые книги, произвел учет товара, описанного за неуплату уравнительного сбора, и установил, что в некоторых кусках не хватает двух-трех десятков аршин, и что ежедневный оборот упал на 60 %. Фишбейн не хотел продавать предприятие, чтобы не давать лишнего повода к злорадству. Может быть, впервые он искренно обрадовался Науму. Фишбейн не дослушал братних сетований на обетованную землю, положил руки на плечи Наума и торжественно произнес:
— Слушай меня! Я расшатал себе все нервы и еду на полгода в Крым. Я не хочу оставить свою фирму на моего фантазера Додю. Я меняю вывеску «Фишбейн и Сын» на «Фишбейн и Брат». Ты останешься единственным хозяином!
— Что слышат мои уши? — изумился Наум и тотчас спохватился: — Да благословит господь путь твой и да исцелит тебя от всех явных и тайных недугов! Я клянусь тебе быть верным стражем в Юшковом переулке!
— Я думаю, у тебя хватит головы, чтобы не дать упасть нашей фирме. Ты будешь высылать мне половину дохода.
— Зачем так, брат мой? — Твоя смоковница, и плоды твои! Я отдам тебе всю прибыль, а себе возьму жалованье, какое ты положишь по заслугам моим!
— Нет! Я так не хочу! Доход пополам! — настаивал на своем Фишбейн. — Деньги тебе всегда будут нужны для дела: уравнительный, подоходный, гербовой и другие соцстрахи! Мало ли какой может быть налог? Я не удивлюсь, если завтра издадут декрет, чтобы все нэпманы ходили на голове. Они будут торговать, платить налог и ходить вверх ногами!
Наум засмеялся, снял правую руку Фишбейна со своего плеча и пожал ее. Фишбейн задержал руку брата и растроганным голосом продолжал:
— Это не все. Я оставляю тебе еще мою комнату!
— Слушай, Израиль! Господь наш, бог, — бог единый! — воскликнул Наум, прижав руки к груди. — Я буду хранить твою комнату, как священный ковчег!
Цецилия не мешала мужу. Она вынимала белье из зеркального шкафа, складывала пачками кружевные сорочки, батистовые лифчики, шелковые чулки и шагала через разложенное белье, не видя ему конца. Ей хотелось взять с собой платки полотняные, шелковые и с вышивкой; перчатки лайковые, замшевые и фильдекосовые; подвязки лилового цвета, зеленого и с черно-желтыми ленточками. Она не могла расстаться с фланелевым капотиком, с платьем из белого шифона, с лорнеткой в перламутровой оправе, с палантинами, шалями, гребенками, шпильками и даже со своей старой спринцовкой. Она с помощью Луши набила вещами две корзины, три наволоки, большой и маленький чемоданы и, сев на узел, сказала мужу: